Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова

что я не был вчера вечером. Ты знала, что я буду с княжной вместе на бале – вот и истолкование всех этих предвещаний, ревнивица!

– Я не боюсь княжны: ты никогда не любил ее. Дай мне кольцо твое.

– Ребячество, Лаурета!

– Так оно дорого тебе?

– Можно ли ревновать к прошедшему, забытому?

– Зачем же оно тебе, если все забыто?

Как было уверить Лаурету, что можно дорожить предметом, напоминающим счастливое время жизни, хотя уже и погасло чувство, от которого заимствовало оно свою прелесть? Лаурету, которая жила настоящею минутою, не понимала жизни вне чувства, наполняющего душу ее, и почитала как бы оскорблением его и горе, и радость, которые не в нем брали начало свое? Как было растолковать ей, что воспоминание, воскрешая прошедшее, создает для нас новую жизнь, может быть, блестящую не столь яркими красками, как настоящая, но тем самым не меньше приятную; жизнь, в которой и радость, и печаль, принимая отпечаток тихой грусти, являются в каком-то приятном полусвете, точно так же, как отдаленные горы, леса и долины, отражающиеся в темном стекле, которое придает им туманный, но приятный для взора свет. Никогда не поняла бы она, что предмет может быть дорог единственно потому, что быстротечная жизнь, ускользая, оставляет на них следы, неприметные для других, но драгоценные для нас как памятники погасшего чувства или утраченной мечты, которая никогда нас не счастливила. Он знал когда-то женщину, которая поняла бы его… Та любила душою, та жила мыслию, та была, как светлый дух, против воли разделяющий земные нужды… Бедная Лаурета!

Любовь, которая сравнивает, уже не любовь: она уже на полете, еще минута, и вспорхнет.

Граф молча подошел к фортепьяно, и пальцы его пробежали по клавишам. Ничто столько не убивает женщины, как невнимание. Не заметить ее грусти, ее слез, да это такая вина, которой простить нельзя! Я спрашиваю вас, страстные поклонники красоты, скольких просьб, клятв, слез, может быть, стоило вам подчас подобное преступление? Я не говорю о женщинах, которые требуют расплаты более увесистой: о, вы это знаете, чем больше любите вы, тем красавица взыскательнее, – и все без исключения, даже и неприхотливая Катя! Раскаянье, просьбы, страдание, слезы мужчины суть тайное наслаждение женского самолюбия: красавица видит в них доказательство любви, доказательство своего могущества, видит, что в ее воле одною улыбкою возвратить ему радость и спокойствие, и она гордится властью своей; она тиран в маленьком объеме и, как все слабые, дорожит мелочными признаками своего владычества. Вот отчего так несносны мужья: они не оставляют вам ни малейшего признака власти, с ними нельзя и покапризничать. Красавица нахмурилась, слезка трепещет на щеке ее, как капля росы на листке розы; она хороша, как Гвидова Магдалина: а муж? – курит себе преспокойно трубку в халате или насвистывает водевильный куплет, смотря в окно… А что может быть этого несноснее? Нет! Невнимание мертвит счастие женщины, как осенний мороз поздние цветы; мертвит и причуды, но эти причуды суть стихии ее эфемерного благополучия: не ухаживайте за нею, пропадут они, но пропадет и счастие, и тогда смотрите: если не научите милой подруги вашей находить прочное истинное счастие, беда вам! Она пустится за ним в вихрь света, и тогда, не прогневайтесь, придется, может быть, заказывать шляпу попросторнее. Мстислав, увлекаясь прелестью адажио, которое играл, забыл о Лаурете, об ее неудовольствии, и когда последние звуки, умирая, возвратили его к вещественности, он услышал рыдания. Лаурета плакала, закрыв глаза руками.

Пускай бы покапризничала: право, он стоил этого! Играть адажио, оставшись наедине с прекрасною женщиною, да еще и забыть, что она плачет, – право, не извинительно!

– Это ни на что не похоже, Лаурета! – сказал наконец он, подходя к ней. – Ведь это ребячество – ревновать к прошедшему, к тени!

– Я и не думаю об этом! Но ты переменился, ты не любишь меня.

– Прости, Лаурета! Я приеду завтра; ты, может быть, будешь любезнее.

Он взял шляпу и пошел к дверям.

– Выслушай, Мстислав! – сказала Лаурета, останавливая его быстрым движением.

Она стала перед ним, и черные глаза ее заблистали огнем решимости. Это было уже не слабое и любящее создание со всеми прихотями балованной любовницы, но женщина, готовая на величайшие пожертвования, требующие всей силы души; женщина, которая находит в чувстве своем силы, каких напрасно мужчина иногда ищет в своем мужестве; женщина, которая повелевает силою воли и внушает уважение нравственным превосходством. Мстислав остановился против воли.

– Я не принадлежу ни к какому обществу, Мстислав, – продолжала она. – Бедность и презренные поступки воспитательницы моей поставили меня вне условий – никто не связан участью моей, стыд мой ни на кого не падет, моя радость не осчастливит никого и несчастие не опечалит. Я одна в мире! Мне некому отдавать отчета в моих действиях, кроме вышнего существа. Я не знаю других законов, других условий, кроме любви; ты не должен поступать со мною, как с другою женщиною, принадлежащею к обществу. Между нами не должно быть никаких других отношений, кроме любви. Если ты любишь меня, я последую за тобою в пустыни, в нашу холодную Камчатку, на край света, в темницу: меня ничто не устрашит, жизнь моя принадлежит тебе; если же я в тягость тебе или ты меня не любишь, скажи без обиняков! Не обманывай меня: я не хочу ни сострадания, ни жалости, ни дружбы твоей. Моя участь не должна беспокоить тебя. Одна любовь могла сделать меня чем-нибудь в глазах твоих, без нее я – ничто, презренное творение, отверженное обществом. С тобою я или нет, без любви твоей я все буду то же – пария. Ты избавил меня от ненавистного для меня человека, от участи, которой я ужасалась; ты образовал меня, научил меня мыслить, чувствовать, любить тебя… О Мстислав, Мстислав, говори, говори!.. Я оставлю тебя без упрека, без жалобы…

Она упала с рыданьем на грудь его и плакала, как дитя.

– Папа, папа, посмотри, какой лев! Это тетя Даша подарила мне! – кричал черноглазый трехлетний мальчик, вбегая в комнату. – Я его не съем, папа, он шоколадный, сладкий. Я его не съем; я буду играть, а завтра вечером можно будет, папа?

Между тем шоколадный лев и владетель его лежали уже на полу далеко один от другого: ребенок запнулся от излишней поспешности и упал. Лаурета бросилась к нему, но он уже сидел на ковре, наморщился было, чтобы плакать, но разбитый лев привлек его внимание – он поспешно схватил отбитую ножку и, показывая ее отцу с печальным видом, говорил: «И ножка отломилась, папа! Теперь можно