Умеренный полюс модернизма. Комплекс Орфея и translatio studii в творчестве В. Ходасевича и О. Мандельштама - Эдуард Вайсбанд

Ходасевич знал о тайной любви Киссина к Евгении Муратовой (см. [Андреева 1999: 33]), и «[п]оединок за внимание „царевны“, тема соперничества, соперник так или иначе отразились в произведениях каждого из поэтов» [Там же: 36]. Ретроспективно в очерке «Муни» Ходасевич называет любовь Киссина «одной тяжелой любовной историей» [Ходасевич 1996–1997, 4: 76], в период же создания «Счастливого домика» насмешливо описывает ее литературность в стихотворении «Поэту». Затем последовала любовная связь Ходасевича и Муратовой в Венеции, и, по словам И. Андреевой, «Ходасевич не был бы собой, если б не похвастался перед другом победой над той, по которой столько лет томился Муни, кто для него была недостижимой мечтой» [Андреева 1999: 301].

187

См. примеч. на с. 61.

188

Ср. сходные замечания И. Эренбурга во второй половине 1910‑х годов о генезисе радикального крыла зрелого модернизма: «Увы, лишь пародией на умирающее „декадентское“ искусство начала нашего века являются футуристы». «Все футуристы начали не с нового, а с повторения крайностей „символистов“». «Футуристы не несли нам чего-либо нового: из‑за груды революционных манифестов глядит на нас то бредовый лик издерганного индивидуалиста (Хлебников), то жаждущий наслаждений, „отвергающий предрассудки“, здоровый мещанин (Маяковский). Что касается формы стиха, то и она – лишь доведенный до шаржа импрессионизм Малларме и других ранних символистов» [Эренбург 2000: 52, 53, 97].

189

Первое издание «Альционы», вышедшее в феврале 1914 года, было конфисковано – но не из‑за «революционной прокламации» Ходасевича, а из‑за двусмысленного рассказа Брюсова «После детского бала» о пробуждении в детях сексуального влечения. Второе издание альманаха вышло в июле. Рассказ Брюсова «После детского бала» было заменен на четыре его стихотворения. Статьи Ходасевича цензура не коснулась. Об обстоятельствах конфискации «Альционы» см. [Соболев 2024].

190

Среди множества работ о значении золотого века для самосознания русских модернистов – и в данном случае именно «умеренных» модернистов – упомяну статью Б. М. Гаспарова The «Golden Age» and Its Role in the Cultural Mythology of Russian Modernism [Gasparov 1992].

191

См., напр., воспоминания М. Гофмана: «<Я> помню, как летом 1907 года он <Блок> вместе с Городецким и Пястом шуточно-издевательски переделывали имена поэтов и их произведений <…> „Золото в лазури“ Андрея Белого в „Здорово надули“ (что было особенно зло, т. к. после „Золота в лазури“ от Белого ждали великих поэтических откровений, которых так и не дождались)» [Гофман 1955: 122].

192

Комментаторы издания Ходасевича в серии «Библиотека поэта» обратили внимание на отсылку «многоочитых трамваев» из «Берлинского» к «звездоочитым убранствам» из беловского «Под окном», но не отметили ориентацию на стихотворение Белого уже и «Жеманниц былых годов…» (см. [Ходасевич 1989: 398]).

193

См.: «Со мной толпа безумцев молодых / Над ямою безумно хохотала; / Когда б тогда, когда б в руках моих / Глава твоя внезапно провещала!» [Баратынский 2000: 142]

194

В какой-то степени возможно также, что верой в будущее призвание, звучащей в последних строфах «Жеманниц былых годов…», Ходасевич ответствует на отказ ему в поэтическом будущем, заявленный В. Брюсовым в 1911 году в рецензии на антологию книгоиздательства «Мусагет» (М., 1911), в которой участвовал Ходасевич: «Справедливость требует заметить, что проблески истинного чувства есть в стихах Вл. Ходасевича <…> и в стихах Дм. Рема <…> Мы больше верим в будущее <курсив Брюсова> второго из этих поэтов» [Брюсов 1973–1975, 6: 373].

195

См. замечание М. Струве, который пытался продолжить линию модернистского неоклассицизма, о «Соррентийских фотографиях» Ходасевича: «Путь Ходасевича, быть может, есть вернейший из путей современной русской поэзии. Это не воспроизведение, не подделка, а подлинный русский „нео-классицизм“» [Струве М. 1926: 21]; см. также замечание М. Цетлина: «В стихах Ходасевича поражает странное, но органическое сочетание „классической“ формы, очень индивидуальной, но все же близкой к Пушкину, к Баратынскому, с несомненной и сугубой их „современностью“. Как будто от всей горечи и ужасов жизни тщетно хочет спастись он, чертя вокруг себя магический круг классического стиха. В этом нет ни грана стилизации, поэт говорит на своем языке, но выработанном им в тесном, каждодневном общении с пушкинской поэзией» [Цетлин 1930: 3].

196

См. переосмысление Белым тютчевской образности в стихотворении «Ночью на кладбище» (1908): «О сердце тихое мое, / Сожженное в полдневном зное, – / Ты погружаешься в родное, / В холодное небытие» [Белый 1966: 306].

197

Можно задаться отдельным вопросом, не подверглись ли затем орфической семантизации поэтологические штудии Белого и его последователей под влиянием орфического источника «закона Белого».

198

См., напр., в статье «Заметки о стихах» (1925) его разбор стихотворений, найденных среди вещей царской семьи в Екатеринбурге: «Видимо, держась метрических „правил“, автор не ставил себе задач более сложных, ритмических; вернее всего предположить, что он и не осведомлен об их существовании» [Ходасевич 2009–2010, 2: 317].

199

На «допушкинские» метрические особенности «Урны» Белого и, в частности, на «замену ямба пиррихием во 2‑й стопе» обращал внимание в рецензии на эту книгу еще С. Соловьев [Соловьев С. 1909б: 79]; см. также [Гаспаров 1988: 450].

200

См. его стихотворение «Polacy!» (1914) и не опубликованное при жизни стихотворение «В белом раю лежит богатырь…» (1914); см. также [Богомолов 2013], [Лекманов 2016: 89–92].

201

Как указал Н. А. Богомолов, к 1915 году эта концептуальная ревизия совпала с кризисом акмеизма как группы единомышленников: «поссорились Гумилев и Городецкий, прекратил существование „Цех поэтов“, Нарбут и Зенкевич все более склонялись к „левизне“, выражая намерение вступить в коалицию с кубофутуристами» [Богомолов 2013: 253].

202

К периоду написания повести «Египетская марка» (1928) отношение Мандельштама к своему докладу, легшему в основу статьи, как кажется, изменилось, судя по весьма ироничному упоминанию его содержания и обстоятельств обнародования в черновиках повести (см. далее).

203

Л. Иванова, отец которой, Вяч. Иванов, тесно общался со Скрябиным в это время и чей некролог входит в интертекстуальное поле «Скрябина и христианства» (см. [Лекманов 2000: 125–126], [Terras 2001: 52]), вспоминала: «<Скрябин> считал, что его миссия