Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

гибнущего корабля продолжали стрелять, пытаясь хотя бы напоследок сократить гигантскую разницу в счете, вокруг один за другим вырастали и рушились обратно в море водопадами тяжелых брызг пенные гейзеры разрывов. Шум стоял адский, но в какой-то момент сквозь грохочущую какофонию уничтожения прорезался нарастающий утробный звук — полу-вой, полусвист — сверлящего тугой дымный воздух, неумолимо и стремительно приближающегося снаряда.

Старый боцман, погибший вместе с лежащим на Дне «триста сорок вторым», утверждал, что звук того самого, СВОЕГО снаряда человек всегда узнает безошибочно даже в оглушительном грохоте мощной артиллерийской подготовки. Только сейчас Павел до конца понял, что имел в виду видавший виды моряк, впервые ступивший на палубу боевого корабля еще до революции. Уверенный, что трепыхается совершенно напрасно, потому что уже нипочем не успеть, он резко застопорил ход и дал полный назад. Катер зарылся носом в воду, присел на корму, и в это время прямо по курсу, буквально в нескольких метрах от форштевня, с грохотом воздвигся показавшийся неправдоподобно огромным, как текущий снизу вверх Ниагарский водопад, столб воды и тротилового дыма.

«Триста сорок второй» встал на дыбы, на бесконечно долгий миг замерев почти вертикально, будто не в силах решить, опуститься ему на киль или опрокинуться кверху днищем. Оглушенный, почти ослепший, уверенный, что теперь-то уж наверняка все, Павел из последних сил цеплялся за штурвал. Потом катер начал опускаться, и он инстинктивно передвинул рукоятку хода, дав полный вперед.

Днище с гулким шлепком ударилось о воду, чудом уцелевшее суденышко снова рванулось вперед. Люк машинного отделения откинулся с неслышным за грохотом пальбы лязгом, и высунувшийся оттуда Свищ, перекрикивая адский шум, бешено проорал Лунихину в спину:

— …делаешь, сука?! Машину гробишь?!

В это время на фрегате взорвался склад боеприпасов. Свищ обернулся, замерев с разинутым ртом. Лицо у него было в крови и машинном масле, и в прорезях этой жуткой варварской маски блестели вытаращенные от изумления и испуга глаза. В воду с шипением и плеском градом сыпались дымящиеся обломки, зато стрельба прекратилась, и в наступившей относительной тишине Свищ заорал, в диком восторге барабаня по стальной палубе чумазыми кулаками:

— А-а-а, сука!!! Получил?! Получил, жаба?! Получи-и-ил!!!

…За кормой, удаляясь и постепенно редея, становясь из черного грязно-серым, повисло над горизонтом дымное облако. Выверив курс на базу, Павел закрепил штурвал и огляделся. К его удивлению, катер пострадал не так сильно, как можно было ожидать, да и команда как будто уцелела. На мостике рядом с ним никого не было — промокший до нитки в своей офицерской шинели тонкого сукна лейтенант, кутаясь в драный промасленный ватник, сидел на палубе около люка в машинное отделение, отогревался и судорожными движениями подносил к губам заботливо свернутую боцманом самокрутку — его «командирские» тоже промокли, превратившись в кашу. Фуражка с синим верхом и малиновым околышем бесследно исчезла, и Павел предположил, что она сейчас качается на волнах вместе с другими обломками двойного кораблекрушения, которое им удалось-таки организовать.

Обретавшийся тут же и занятый тем же Федотыч неторопливо и обстоятельно объяснял лязгающему зубами от холода и пережитого нервного потрясения лейтенанту, почему Павел первым атаковал именно грузовое судно, а не военный корабль, представлявший наибольшую опасность. Если для сопровождения одного-единственного сухогруза фрицы выделили целый фрегат, говорил он, значит, в трюмах лежало что-то важное, срочное, нужное до зарезу, без чего им никак не обойтись. Сухогруз — главная цель, говорил он, а корабль сопровождения — это так, помеха, вроде часового около склада боеприпасов, который надо взорвать. Ну, не часового, а, скажем, усиленного караула. Сам посуди, что умнее: затеять с караулом перестрелку, которая может кончиться и так и эдак, или плюнуть на караул и постараться во что бы то ни стало взорвать склад, оставив фрицевскую артиллерию без снарядов? А караул потом пускай бегает вокруг и стреляет вдогонку. Может, и попадут, но что с того, раз дело уже сделано?

— Боцман, — окликнул его с мостика Павел, — хватит травить. Ты катер проверил?

— Судно в порядке, командир, — отозвался Федотыч. — Несколько пробоин выше ватерлинии, один торпедный аппарат осколками посекло, но могло быть хуже. А ты, однако, хват, Пал Егорыч…

— Потери? — перебил его Павел.

— Потерь нет, — доложил боцман. — Свищ лоб разбил, но башка у него крепкая, так что до свадьбы, думается, заживет.

— Есть потери, — опроверг его доклад Свищ, выставив из люка обмотанную свежим, но уже перепачканным маслом и графитовой смазкой бинтом голову. Он кивком указал на корму, где стоял в нелепой позе, цепляясь одной рукой за трубу торпедного аппарата и держа в другой привязанный к флагштоку мокрый шкот, отставной художник Ильин. — Наш Кукрыниксы штаны потерял!

Лунихин не заметил, кто засмеялся первым, но через несколько секунд хохотали уже все, даже выбравшийся наконец из машинного отделения Волосюк. Он смеялся как-то странно, по-женски, с тоненьким повизгиванием, совершенно не шедшим к его солидной, монументальной фигуре. Его смех больше всего напоминал запоздалую истерику, и Павел, вспомнив, что весь бой сержант просидел на ящике тротила, перестал улыбаться.

Волоча за собой расходящиеся широким веером пенные усы, «триста сорок второй» возвращался на базу. Оставшийся без запасных штанов палубный матрос Ильин усердно малевал на побитой осколками рубке маленькую красную звездочку, стараясь не смазать вторую, что победно сияла свежей краской по соседству. Командир катера Павел Лунихин, оставив вместо себя рулевого, сидел в тесном кубрике, отогреваясь отдающим березовым веником чаем из жестяной кружки, курил трескучую самокрутку и, забыв о потопленных немецких кораблях, думал об отчаянных ребятах, которые в эту минуту, вполне возможно, уже рассматривали в бинокли железобетонное логово незабвенного бригаденфюрера СС Хайнриха фон Шлоссенберга.

Миновав зону казарменных помещений, где пахло кислой капустой и сушившимися у печек сырыми солдатскими шинелями, бригаденфюрер небрежно отстранил вытянувшегося со вскинутой правой рукой часового, открыл железную дверь и очутился в круглом бетонном колодце с вмурованными в стену скобами. Вверху, на почти десятиметровой высоте, маячил потолок из опостылевшего серого бетона. Оттуда доносилась грустная мелодия, исполняемая на губной гармошке. Шлоссенберг натянул перчатки и, цепляясь за скобы, с ловкостью гимнаста в два счета преодолел подъем. Скучавший у амбразуры пулеметный расчет приветствовал его появление нацистским салютом; второй номер при этом сжимал в кулаке левой руки гармонику.

— Где они? — отрывисто спросил бригаденфюрер, небрежно отсалютовав в ответ.

— Снаружи, бригаденфюрер! — отрапортовал пулеметчик.

— Приведите себя в порядок, — приказал Шлоссенберг и направился к выходу из дота, оставив солдат трясущимися руками застегивать воротники шинелей, затягивать подбородочные ремни касок и устранять прочие мелкие неполадки, возникающие в гардеробе нижних чинов всякий раз, когда они находятся вне поля