Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

Такая перспектива явно не прельстила капитана Блоха. Кое-как поднявшись на ноги, он нетвердо шагнул к штурвалу, вцепился в отполированные ладонями рукоятки и выправил курс.

— Пикнешь — пристрелю, — сказал ему Павел. Он попятился и, нашарив за спиной щеколду, запер бронированную дверь. — А потом утоплю эту лохань ко всем чертям вместе с экипажем. И как ты думаешь, кого они станут благодарить перед смертью за то, что с ними случилось?

Он понял, что слишком много говорит, и замолчал. Все было ясно без слов: умирать никому не хотелось, а призывать немца к молчанию было не особенно умно, поскольку поврежденная челюсть не давала ему говорить и без увещеваний со стороны Павла.

Капитан Герхард Блох вел свое судно в открытое море, почти теряя сознание не столько от боли в вывихнутой челюсти, сколько от бессильной злобы. Только теперь для него стало очевидным то, что он должен был заметить и понять с самого начала: грязное, обросшее недельной щетиной, худое, как скелет, чучело с ввалившимися глазами просто не могло быть солдатом вермахта, невзирая на то что оно на себя напялило. Командир торпедного катера — так, кажется, он сказал? Значит, это русский, и тогда удивляться происшедшему не приходится: русские хитры и коварны, как дикие звери, и обращаться с ними надо соответственно. И капитан Блох знал бы, как поступить, если бы беглый русский военнопленный не держал в руках старый добрый солдатский «маузер», на таком расстоянии способный превратить голову Герхарда Блоха в затейливый, но решительно неаппетитный узор из кровавых потеков на стенах рубки. «Маузер» — хорошая винтовка, и работает она безотказно, независимо от того, кто именно нажимает на спусковой крючок…

Говоря грубо и просто, капитан Блох хотел жить — во-первых, затем, чтобы дотянуть до конца войны и вернуться домой, в Росток, а во-вторых, чтобы, улучив момент, расквитаться с этой русской свиньей не только за боль, но и за пережитое унижение. Подумать только, беглый военнопленный, это забитое, заморенное до полусмерти животное в полосатой робе, всерьез (и небезуспешно, доннерветтер!) пытается захватить немецкий сторожевой катер!

Судно знакомо и приятно покачивалось, вспарывая носом спокойную гладь фьорда. В защищенной от пронзительного ветра рубке было тепло и уютно, разбитая рация молчала, и больше всего на свете Лунихину сейчас хотелось сесть на палубу в уголке, закрыть глаза и уснуть. Можно было сколько угодно напоминать себе, что ничего еще не кончилось, — у организма были свои резоны, он устал, хотел отдохнуть, и на доводы рассудка ему было наплевать с высокого дерева.

Павел заставил себя действовать. Первым делом он обезопасил себя от возможных сюрпризов со стороны капитана, вынув из висевшей у него на поясе кобуры длинноносый офицерский «вальтер». Для этого пришлось проделать довольно сложный акробатический трюк, одной рукой держа винтовку, дуло которой было уперто в затылок морского волка, а другой, вытянутой до последнего мыслимого предела, шаря по его фундаментальному, далеко выдающемуся вперед, обтянутому добротным черным сукном животу. Герр капитан оценил старания Павла нечленораздельным, но откровенно неприязненным мычанием.

— Терпи, фриц, — сказал ему Павел, — на войне как на войне.

Он закурил; капитан в это время сделал неопределенное движение, которое явно не имело отношения к управлению катером, и успокоился, вновь сосредоточив внимание на фарватере, когда заглянул в дуло собственного пистолета. Легкий хмель прошел сразу же, как только катер отвалил от причала, остался только неприятный запах алкоголя да неразумное желание еще разочек приложиться к фляжке покойного Эриха Фогеля. Это желание Павел подавил без труда: праздновать пока было нечего, он чувствовал себя не победителем, а так, словно шел над пропастью по тонкой проволоке, рискуя в любую секунду потерять равновесие, оступиться и сорваться вниз.

В узких горизонтальных амбразурах бронированной ходовой рубки медленно, словно нехотя, разворачивалась панорама скалистых берегов. На воде покачивались, провожая сторожевик черными бусинками глаз, нечувствительные к холоду бакланы. Время от времени какой-нибудь из них нырял и надолго пропадал из вида, чтобы затем вынырнуть далеко в стороне и снова заплясать на поднятых катером пологих волнах, как черный поплавок. Капитан с широко разинутым, мучительно и нелепо перекошенным на сторону ртом стоял у штурвала, то и дело бросая на Павла косые злобные взгляды. По подбородку у него текла слюна, и он время от времени осторожно вытирал ее рукавом, всякий раз вздрагивая от боли. Павел между делом подумал, не вправить ли ему челюсть, а потом решил не связываться: медик из него еще тот, только хуже сделаешь. И потом, на что это ему — возиться с фрицевской слюнявой челюстью? Молчит, и ладно, не о чем с ним разговаривать. Своих на подмогу не позовет, и на том спасибо…

Суденышко обогнуло последний скалистый мысок, и впереди, обрамленный иззубренными каменными стенами, открылся выход в море. Капитан снова покосился на Павла.

— Давай-давай, — сказал ему Лунихин, — форвертс. Полный вперед.

Немец дал полный вперед. Впередсмотрящий на носу изумленно обернулся, но тут же вернулся к исполнению своих обязанностей: задавать вопросы капитану тут явно было не принято.

Впрочем, у кого-то — вероятнее всего, у боцмана — все же возникли какие-то сомнения. Трап загудел под тяжелыми шагами, дверь дернули снаружи и, убедившись, что она заперта, принялись стучать — сначала кулаком, потом ногой, а потом, судя по грохоту и лязгу, чем-то железным — рукояткой пистолета, наверное. Стук сопровождался приглушенными толстой дверью воплями; впе-редсмотрящий, единственный из всей команды, кого Павел мог видеть, не подходя вплотную к амбразурам, окончательно наплевав на свои обязанности, теперь стоял спиной к носу катера и пялился на рубку, нерешительно теребя затвор автомата.

Капитан бросил на Павла полный злобного торжества взгляд, как бы спрашивая: ну и что ты теперь станешь делать? За спиной зазвенело разбитое стекло. Павел обернулся и увидел в круглом иллюминаторе двери красную от натуги и злости, свирепую физиономию боцмана. Лунихин выстрелил — физиономия пропала. Послышался протяжный вопль, а затем дробный грохот скатывающегося по крутым ступенькам тела.

— Майн готт! — воскликнул кто-то — судя по варварскому баварскому акценту, второй номер орудийного расчета, крысомордый золотушный Гюнтер.

Снизу по двери ударили из автомата, пули залязгали по металлу. Одна из них влетела в выбитый иллюминатор, щелкнула о потолок; противно взвизгнул рикошет, и под металлический дребезг и тихий звон бьющегося стекла в корпусе мертвой рации возникло круглое черное отверстие.

Катер тем временем миновал отороченные кружевом белой пены угрюмые береговые утесы и вышел в открытое море, где