Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

И тут он услышал размеренное звяканье подковок по стальной палубе — часовой был легок на помине.

…Осознав, что из его эпистолярных потуг сегодня не выйдет ничего путного, рядовой Эрих Фогель с очередным глубоким вздохом сложил пополам и убрал за пазуху блокнот, спрятал химический карандаш в карман (как обычно, не потрудившись запомнить в какой), встал с насиженного места и, сунув под мышку карабин, отправился в обход. На переносице у него поблескивали круглыми стеклами очки в тонкой стальной оправе, костлявые плечи привычно сутулились. Рядовой Фогель был сугубо мирным человеком, плохо приспособленным к тяготам военной службы, и, будь его воля, не совершал бы никаких обходов. Но с недавних пор гарнизоном бункера командовал бригаденфюрер СС Хайнрих фон Шлоссенберг, имевший крайне неприятную привычку неожиданно появляться там, где его меньше всего ждали, и железной рукой наводить порядок. Его излюбленной карательной мерой была отправка провинившихся на Восточный фронт, в Россию. Иногда, в виде исключения, их посылали не так далеко — в промерзшие насквозь окопы на русско-финской границе, что тоже было несладко, поскольку там, в сугробах по ту сторону проволочных заграждений и минных полей, сидели все те же русские, которых победоносный вермахт уже второй год подряд никак не мог сокрушить до конца, а здесь, на Севере, так и вовсе сдвинуть с места.

Ни то, ни другое Эриху Фогелю совсем не улыбалось, и во избежание неприятностей он старался хотя бы делать вид, что исправно несет службу. Отправляясь в обход охраняемого объекта, он рассеянно думал о бригаден-фюрере Шлоссенберге. По слухам, этот любимец фюрера когда-то окончил философский факультет Гейдельбергского университета. Путь из славящегося многовековыми традициями студенческой вольницы Гейдельберга к званию генерала СС представлялся рядовому Фогелю донельзя извилистым и тернистым, и он положа руку на сердце не понимал, зачем образованному, интеллигентному человеку понадобилось ценой таких усилий и жертв превращаться в чудовище, которого окружающие, не исключая самых близких и родных людей, боятся, как бубонной чумы.

Он вступил в тень орудийной башенки и низко пригнулся, чтобы пробраться под опущенными вниз до упора стволами счетверенной скорострельной пушки. Взгляд его при этом опустился к самой земле и остановился, наткнувшись на мокрые следы босых ног, что темнели на стертом до голого железа палубном настиле.

Ему немедленно вспомнился глиняный человек в расселине скалы, принятый им за плод разыгравшегося воображения. Он напоминал какую-то варварскую статую, но откуда ей тут взяться? Это не Мексика, не Африка и не Азия, где полным-полно уцелевших в самых неожиданных местах произведений искусства вымерших столетия назад диких племен и примитивных цивилизаций. Здесь жили викинги — суровые белокурые морские разбойники, которым было не до изящных искусств. И потом, статуи, даже если они могут держаться на воде (деревянные, например), неспособны самостоятельно выбраться из нее, вскарабкаться на борт сторожевого катера и разгуливать босиком по палубе, оставляя мокрые следы…

Напичканный сведениями из области изящной словесности мозг мгновенно выдал два наиболее известных варианта самодвижущихся изваяний: Голем (который, к слову, был изготовлен именно из глины), и Командор, каменной рукой пресекший похождения веселого полового шкодника Дон Гуана. Эрих Фогель чувствовал, что список далеко не полон, и, отлично понимая, что думает совсем не о том, о чем следовало бы, все-таки начал что-то такое припоминать. Рука его при этом сама собой сжала шейку деревянного приклада, палец лег на спусковой крючок, и тут на плечи ему обрушилась какая-то тяжесть. Выбитая из рук винтовка лязгнула о палубу, чьи-то твердые, мокрые, ледяные, вот именно как у статуи, руки обхватили рядового Фогеля за шею, сдавили мертвой хваткой, повалили навзничь и начали неумолимо душить.

Немец хрипел и отчаянно сопротивлялся, колотя ногами и пытаясь разомкнуть хватку вцепившихся в глотку рук. Он был высокий, худой и неуклюжий, но сильный, намного сильнее отощавшего в плену Лунихина. Он явно не умел драться и еще не успел осознать, что не просто возится на палубе, борясь неизвестно с кем, а сражается за свою жизнь, но победа наверняка осталась бы за ним, если бы Павел не пребывал в том состоянии, когда люди не чувствуют ни боли, ни усталости, ни страха и способны голыми руками проломить каменную стену. Он ничего не видел, кроме белобрысого затылка немца прямо у себя перед глазами и оттопыренного уха с зацепившейся за него дужкой свалившихся с переносицы очков, ничего не слышал, кроме вырывающегося из передавленной глотки врага судорожного хрипа, ничего не ощущал, кроме звериного желания убить, и ни о чем не помнил, кроме того, что должен купить свою жизнь ценой жизни вот этого очкастого фрица.

Он не замечал ударов и продолжал давить на последнем пределе возможностей, сам почти мертвый от прилагаемых нечеловеческих усилий. И сделка купли-продажи состоялась, о чем возвестил негромкий, мокрый хруст сломавшейся гортани и наступившая вслед за ним тишина. Для верности Павел не ослаблял хватку еще почти целую минуту, а потом разжал онемевшие руки и столкнул труп с себя.

Сидя на холодном железе палубы и тяжело, с хрипом дыша, он смотрел на убитого. Это был первый мертвый враг, которого он видел вблизи. До сих пор немцы, которых ему доводилось убивать (а их было немало), виделись ему в лучшем случае как крошечные черные фигурки, мечущиеся по палубе обреченного судна, или как маленькие, тоже черные, пятнышки на поверхности ледяного моря — пятнышки, которым было суждено очень скоро навсегда исчезнуть в глубине. А этого фрица он только что задушил голыми руками, и запах его одеколона до сих пор стоял в ноздрях. К тому же убитый был здорово похож на Борьку Кузнецова с параллельного потока — белобрысого, нескладного, близорукого Борьку, которого упорно не замечали девушки и который назло им поклялся никогда не жениться. Потом на первый курс филологического поступила Зиночка Фролова, и вышло так, что еще до получения диплома убежденный холостяк Борька растерял все свои убеждения. Павел успел погулять у них на свадьбе; в апреле сорок первого Зиночка родила дочь, и Борька отправил их отъедаться витаминами и дышать свежим воздухом к тетке, что жила под Брестом…

Через две минуты раздетый до нитки труп часового с привязанным к ногам патронным ящиком, тихо булькнув, скрылся под водой в узкой щели между краем пирса и бортом катера. Павел, одетый в висящий мешком немецкий мундир, поднял с палубы шинель и просунул руки в рукава. Что-то с негромким шлепком упало на палубу. Это был затрепанный от долгого ношения за пазухой, сложенный пополам тощий блокнот. При падении он