Морской штрафбат. Военные приключения - Сергей Макаров

Прислонив карабин к орудийной башне, Эрих Фогель присел на зарядный ящик, порылся за пазухой шинели и достал мятый, с истрепанными краями блокнот. Огрызок химического карандаша долго прятался от него, но в конце концов все же отыскался в правом кармане шинели, по соседству с прихваченной после завтрака галетой. Некоторое время Эрих раздумывал, не употребить ли ему галету прямо сейчас, но все же решил воздержаться: голода он пока не испытывал, а второй галеты, чтобы заморить червячка, когда тот проснется, у него не было.

Расправив на колене сложенный пополам блокнот, рядовой Фогель послюнил кончик карандаша и написал наверху страницы: «Дорогая Эльза!» На этом дело почему-то застопорилось. Подумалось, не описать ли недавнее происшествие, когда ему показалось, что он видит в расселине береговой скалы глиняного человека, но и от этого Фогель благоразумно воздержался. До войны он жил в Берлине и изучал литературу в университете. Он знал наизусть множество стихов, чем и покорил сердце белокурой Эльзы, превосходно разбирался в художественных приемах, при помощи которых великие писатели создавали свои бессмертные произведения, обожал Толстого и был без ума от Достоевского, но по поводу собственных литературных талантов никогда не обольщался и точно знал, что художественное описание странного видения ему не по плечу. К тому же описывать видения, явившиеся тебе наяву, еще хуже, чем пересказывать сны. Эльза, чего доброго, решит, что тяготы военной службы дурно сказались на его рассудке, а уж о том, как воспримет это описание военный цензор, лучше даже и не думать.

Описывать прелести здешней дикой природы, которая и впрямь была хороша, тоже не стоило, и по тем же причинам: неумелое перо было не в силах передать первобытную красоту и мощь пейзажа, не опошлив их и не изуродовав, а военный цензор наверняка усмотрел бы в таком описании попытку выдать расположение секретного объекта гражданскому лицу, коему знать таких вещей не полагается.

О своей любви к белокурой Эльзе он писал в каждом письме и давным-давно исчерпал скудные кладовые, в которых хранился его личный запас подобающих этой вечной теме слов и выражений. Повторяться, давая Эльзе повод заподозрить себя в равнодушии и холодности, не хотелось, и он решил для разгона написать немного о себе. Снова послюнив карандаш, рядовой Фогель написал с новой строки: «Я здоров» — и снова надолго задумался.

В самом деле, легко сказать — написать о себе! Не станешь ведь писать о том, что до крови натер пятку, потерял манерку и получил нагоняй от фельдфебеля Хим-меля! Эльзе это неинтересно, а уж ему самому и подавно: фельдфебелем он сыт по горло и так, без литературных описаний этой гнусной образины, за всю свою жизнь не прочитавшей ни одной приличной книжки.

Можно было бы написать о победах доблестного вермахта, который неудержимо продвигается вперед, круша оборону противника и обращая в бегство трусливого и подлого врага. Военному цензору это понравится наверняка, да и Эльза, верно, будет гордиться женихом, который героически сокрушает красную коммунистическую гидру. Но все это Эльза может прочесть в газете или услышать по радио из уст доктора Геббельса, который куда красноречивее рядового Фогеля. К тому же в местах, где доблестный вермахт действительно куда-то продвигается и кого-то крушит, Эрих Фогель не бывал никогда и, если Бог будет к нему милостив, никогда туда не попадет. А здесь царят тишина, покой и скука, и было бы просто превосходно, если бы такое положение вещей сохранилось до конца войны. Но разве станешь об этом писать любимой девушке?

Он вздохнул, неожиданно осознав, что писать письмо ему просто-напросто не хочется. Раньше отсутствие литературного таланта и достойных упоминания новостей не мешало ему чуть ли не каждый день отправлять в Берлин письма по пять, а иногда и по семь страниц каждое. А потом вернувшийся из отпуска Карл Апфельбаум рассказал, что видел Эльзу на улице разряженной в пух и прах, в компании какого-то лощеного штабного офицера, заливисто хохочущей над его шутками и прижимающейся к нему на виду у всех. Эрих не поверил Карлу, они едва не подрались; в конце концов Карл, старый друг и верный товарищ еще со школьной скамьи, мужественно признал, что, видимо, обознался, и принес свои извинения. Но что-то уже надломилось, склеить это неуловимое «что-то» никак не получалось, и Эрих все чаще задумывался: а стоит ли пытаться?

Он тяжело вздохнул. Приходилось признать, что мир весьма несовершенен, а он, Эрих Фогель, приспособлен к нему далеко не лучшим образом.

Между тем избавление от всех житейских проблем и неурядиц, которые так донимали рядового батальона береговой охраны Фогеля, было уже близко. Оно беззвучно вынырнуло из глубины протоки под настилом пирса и, ухватившись рукой за сваю, стало жадно глотать воздух широко открытым ртом. Переведя дух, оно оттолкнулось от сваи, подплыло к катеру, уцепилось за свисавший с борта кранец из старой автомобильной покрышки и, скрипя от натуги зубами, подтянулось на руках.

Когда этот посланец судьбы показался из воды целиком, во всей своей красе, стало видно, что он еще более далек от совершенства, чем окружающий мир. Он был голый, мокрый, болезненно худой, с выпирающими ребрами и выступающими коленными чашечками. Капли ледяной воды блестели в коротких, остриженных ступеньками и уже тронутых ранней сединой волосах и стекали по впалым небритым щекам. Мускулатуры почти не осталось, синее от холода, сотрясаемое мучительной дрожью тело было перевито тугими веревками жил. Кирки при нем уже не было: примерно на полпути между каменистым пляжем и пирсом Павлу Лунихину пришлось выбирать, что ему дороже — жизнь или это кайло. Он выбрал жизнь, сколько бы ее ни осталось; кирка пошла на дно, а он, стискивая зубы, чтобы их лязг не привлек внимание часового, из последних сил карабкался на борт сторожевика.

Из-за обжигающего ветра казалось, что воздух еще холоднее воды, хотя это и было невозможно. Кое-как перевалившись через стальной фальшборт, Павел затаился в тени орудийной башенки, шаря глазами по сторонам в поисках чего-нибудь, что могло бы худо-бедно сойти за оружие. Ничего подходящего в пределах видимости не наблюдалось; единственным, да и то весьма сомнительным преимуществом его теперешнего положения было то, что его не могли видеть ни из пулеметного гнезда при входе в бункер, ни из дота на противоположной стороне протоки. Но какой ему от этого прок, если он, голый и безоружный, замерзает на ледяном ветру в двух шагах от сытого, здорового, тепло одетого и вооруженного до