Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

Орлеане, были конфискованы доходы, полученные продажными юристами. И что же произошло потом? Судейские взбунтовались. Все они, отказавшись помочь обремененному долгами государству, решили ему более не служить и заявили, что отказываются от своих мест. С точки зрения судейских, просить у них помощи — значит совершать ужаснейшее преступление, имеющее столь страшные последствия, что единственной реакцией на него может быть только их отказ исполнять свой долг, что они и делают во времена всех великих потрясений. Екатерина все-таки уступила, ведь она относилась к судейским с таким презрением, что не желала иметь с ними дело и даже не считала их достойными называться гражданами. Кроме того, парламенты были нужны ей для того, чтобы избавиться от внутренних раздоров. Стремясь не раздражать судейских, она ограничилась просьбой освободить нескольких несчастных монахинь, которые, ради развлечения суда, ранее были приговорены к колесованию; ей было отказано. Кроме того, Екатерина потребовала зарегистрировать Роморантенский эдикт, который должен был привести всех к умиротворению. Положительный ответ на эти просьбы установил бы в королевстве полное спокойствие, так что любой гражданин мог бы молиться Богу, как то ему казалось удобным. В результате — новый отказ.[51] Судейские, вероятно, стремились к другому миру — иными словами, к приятной возможности совершать юридически обоснованные убийства, поджаривать на медленном огне кальвинистов, — надеялись на изменение форм государственного правления, мечтали установить на развалинах королевства собственную диктатуру. Парламент держался твердо: эдикты не регистрировались, бедствия государства продолжались, и, в довершение своих преступлений, судейские, объединившись с Тулузой, начали тайком поддерживать замыслы членов Лиги. Так, к несчастью граждан, они готовили родине страшный удар, бередили ее старые раны, от которых Франция будет страдать еще долгое время.

А кто спровоцировал заговор Шестнадцати при Генрихе Третьем? Никто другой, кроме этих презренных смертных. Разделив Париж на участки, они сеяли страх и ужас повсюду, обагряя столицу потоками крови. Кто оставил потомству в анналах истории гнусную память — День баррикад, это презренное восстание?

Сердце мое обливается кровью, оно перестает биться… Лучше прервать рассказ. Повествование о злодействах, которыми этот мерзкий разряд людей запятнал нашу родину, подорвало силы моей души. Вот они, ревностные защитники общественного блага, пытающиеся скрыть от граждан свои преступления, но всегда готовые предать гласности мельчайшие прегрешения прочих! Они используют повязку Фемиды, дабы ослеплять глупцов, продолжающих им верить, тогда как суровый меч правосудия обрушивается на тех, кто отваживается разоблачить их.

Вот они, добродетельные и совестливые граждане, на века запятнавшие себя кровью собственных братьев, неизменно готовые поднять бунт, нетерпеливые, фанатичные гонители, мятежники и убийцы! Им уже не хватает несчастных жертв, которые попадают им в руки в силу нелепого свода законов.

Желая увеличить число таких жертв, они осмеливаются нагло поощрять ложь и клевету, копаются в частных делах семей, стремятся разузнать самые сокровенные тайны супругов. Этими беззакониями они думают укрепить репутацию неутомимых защитников нравственности, которую ни один гражданин, кроме них, не вправе безнаказанно оскорблять:

Вот они, палачи своих сограждан,[52] гонители невинности,[53] нарушители общественного спокойствия,[54] предатели родины,[55] вот они, эти надменные судьи. Из-за какого же дурацкого предрассудка мы должны оказывать им почтение, когда они заслуживают одного лишь презрения, строгого наказания и общественного поругания?

Судьи, говорил я себе, разумеется, нужны, но они обязаны отправлять правосудие и не вмешиваться в другие государственные дела. Пускай же на эти почетные должности будут избираться достойнейшие граждане, и самое главное — нельзя продавать за деньги право судить себе подобных. В противном случае место судей займут мошенники, ибо человек, купив себе должность судьи, прежде чем вынести по вашему делу справедливый приговор, постарается возместить свои первоначальные расходы.

Законы тоже необходимы — допустим и это. Но разве тот, кто их нарушил, размышлял я, обязательно должен караться смертью? Не приведи Господь! Один лишь Бог может располагать человеческой жизнью, и я счел бы себя преступником, если хоть на миг осмелился бы присвоить себе его права. Вы, европейцы, привыкнув изображать Господа в виде какого-то кровожадного дикаря, выдумали место ужасных пыток, куда якобы отправляются все осужденные Господом на муки. Изобретая новые виды убийств и мучений, вы, таким образом, надеялись подражать божественной справедливости. Но вы совершенно упустили из виду то, что тяжелейшее из преступлений — уничтожение себе подобных — оправдывается, повторяю это еще раз, химерой, плодом вашего воображения.

Друг мой, — продолжал этот почтенный старец, пожимая мне руку, — мысль, что добро можно совершить посредством зла, — это тяжелейшее помешательство, которому подвержены лишь головы глупцов. Человек слаб, таким он создан по воле Господа, и ни мне исследовать причины этого высшего могущества, ни мне осмеливаться наказывать человека за то, что в силу высшей необходимости он таков, каков есть. Зато я вправе употребить любые средства для того, чтобы попытаться сделать человека лучше, разумеется насколько это в его силах; я также воздержусь сурово наказывать кого-либо, если он поведет себя не как должно. Попытаюсь теперь разъяснить свою мысль. Каждый человек обладает неотъемлемыми правами, однако же никому не позволено управлять действиями других. По воле Предвечного моим важнейшим долгом является работа на благо народа, а ее невозможно выполнить посредством убийства. Более того, ради спасения народа я готов пожертвовать собственной жизнью. Я не желаю терять ни капли крови моих подданных из-за присущих им слабостей или их стремления соблюсти личную выгоду. Если на кого-либо нападут — он будет защищаться; возможно, тогда прольется кровь, но это случится ради защиты родного очага, а не ради моего честолюбия. Природа и так уже довольно огорчает человека невзгодами, чтобы я еще умножал их; у меня нет никакого права навязывать ему свою волю.

От этих достойных граждан я получил власть и обязан употребить ее на пользу обществу, но я не облечен властью угнетать подданных. Я буду им опорой, а не гонителем, отцом народа, а не его палачом. Что же касается людей, запятнанных кровью, оспаривающих друг у друга печальное право избивать себе подобных, этих коршунов, постоянно алчущих бойни, то я, приравняв их к людоедам, никогда не потерплю их присутствия на этом острове. Пользы от них не дождаться, зато вред очевиден; листая страницы истории, я вижу, что везде, где народ согласился их терпеть, эти гнусные люди мешали мудрым планам правителя, отказывались прийти на помощь согражданам, стремившимся совершить какие-нибудь великие дела, порабощали свой народ, если он оказывался слаб, бежали прочь, если он становился силен, — в любом государстве эти чудовища представляют собой грозную опасность.

Продумав судебную реформу, я занялся торговлей. Ваша колониальная торговля меня