Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

другой разряд нечестивцев, также представляющих собой немалую опасность. Они постоянно стараются занять место между монархом, которому мешают, и народом, который себе подчиняют. Вы понимаете, что я буду говорить об этих мелких подначальных деспотах, из-за своего двусмысленного положения естественно склоняющихся к мятежу. Карающий меч, коим они вооружены, ничего не исправляет, а их власть, подчиняющаяся лишь собственным прихотям, никого не удерживает на пути долга. Я задавался вопросом, к чему вообще эти люди могут быть пригодны, какая необходимость в существовании властей, промежуточных между главой государства и народом. Что дают две власти, постоянно ограниченные в своих действиях, постоянно вступающие в противоречия друг с другом? Что происходит при их взаимодействии, кроме поступков слабых и нерешительных, причем каждый из них несет на себе неизгладимую печать рабства? Если государь руководствуется добрыми намерениями, зачем тогда нужен парламент, лишающий владыку свободы действий? Или, допустим, парламент замыслил что-то недоброе, а это легко предположить, учитывая его подчиненное положение, — так вот, сможет ли король, в равной мере желающий действовать в одиночку, заставить парламент подчиниться воле владыки? Как понимать сдерживание одной власти другой властью? И не станет ли плодом постоянного столкновения юрисдикций одна только анархия. Что касается монархической власти, то она бывает или хорошей или дурной. Если монархическая власть хорошая, то ей нет никакой необходимости чем-либо уравновешиваться или сдерживаться. А если она дурная — другими словами, тяготеет к деспотизму, пороку, неизменно предполагаемому при подобном способе правления, — то сенат, посредствующий орган, бороться с этим деспотизмом определенно не сможет. В последнем случае вовсе не следует сдерживать власть, ее надо полностью сменить. Итак, помимо множества неудобств, мы не нашли ни единого случая, когда одновременное существование двух властей приносило бы хоть какую-то пользу.[45]

Но данный орган необходим всему народу, возразят защитники парламентов, законы нужны для того, чтобы преступление было наказано, следовательно, кто-то должен выступать в качестве блюстителя законов.

Когда-нибудь, в другой день, мы еще успеем обсудить первую часть этого возражения, но теперь подробней остановимся на второй части: кто-то должен выступать в качестве блюстителя законов. Но если законы справедливы, то они неизгладимыми буквами записаны в сердце каждого гражданина, и это вполне естественно.

С этого времени — долой всех, кто стремится стать между мной и моим народом, долой соперников, которые завидуют моей власти и только и делают, что ведут под нее подкоп, стараясь ее ослабить. Они кичатся своим положением, пытаются упрочить свое влияние; жадные, они никогда не придут мне на помощь в трудных обстоятельствах; жестокие, они всегда готовы без малейшего на то основания проливать народную кровь; честолюбивые, они постоянно будут нарушать равенство, которое я хочу установить. В общем, они походят на паразитические растения, прозябающие у подножия полезных деревьев, соками которых сами и питаются. Живя за счет корней дерева, растения эти отравляют его ядом, подрывают его силы, оскверняют своим присутствием.

Однако следует поразмыслить, подумал я, нет ли здесь какого-либо иного решения, и продолжал размышлять об этом предмете. Может быть, мне стоит учредить парламент наподобие английского? Для народа, пожалуй, меньше опасности, но я столкнусь тогда с немалыми трудностями. Если я буду делить власть с кем-либо, то она ослабеет; поскольку же я желаю творить одно только добро, то ничто не должно мешать мне делать это. А если взять за образец Венецию? Ограничиться положением владыки над сотней угнетающих народ деспотов? Тогда я превращусь в никому не нужную декорацию, а народ, оказавшийся под властью тиранов, будет страдать от страстей сотни различных владык, вместо того чтобы подчиняться воле одного человека, только и думающего, как бы сделать своих подданных счастливыми. И даже если намерения этого человека переменятся, все равно, народу грозит опасность со стороны только одного лица, в противном же случае он должен бояться капризов и прихотей сотни порочных людей.

Признаюсь, я крайне удивлялся тому, что никто, кроме меня, не удосужился серьезно обдумать вопрос о бесполезности промежуточных властей, о грозной опасности, сопряженной с их учреждением; я недоумевал, почему европейские монархи до сих пор еще не упразднили все эти ужасные сенаты. Как могло случиться, говорил я себе во время путешествия по Франции, что местная знать согласилась допустить над собой власть судейского сословия, не имеющего ничего общего с дворянством? Стремясь разобраться в причинах этого противоречия — ведь дворянство весьма ревниво относится к сохранению своих прав, — я нашел объяснение случившемуся в учреждении парламентов. До тысяча триста второго года правосудие успешно отправлялось при помощи переезжающих с места на место судей, появлявшихся в различных провинциях в составе королевской свиты.[46] Тогда еще не додумались, чтобы проводить судебные заседания в одном определенном месте. Филипп Красивый (король недальновидный, не предвидевший опасностей, связанных с учреждением постоянной власти, промежуточной между народом и его господином) вообразил, что судьи должны существовать самостоятельно, и потому превратил их в постоянно действующее учреждение. Он начал с Парижского парламента. Заседания парламента продолжались там два месяца; первое открывалось на Пасху, а второе — в день Всех Святых. Суд этот состоял из двух прелатов (архиепископа Нарбоннского и епископа Реннского), двух светских сеньоров (графа де Дрё и графа Бургундского), а также двадцати шести советников, одна половина которых набиралась из духовенства, а другая — из светских лиц. В оставшееся время года заседания проходили в Труа или Руане.[47] Каждый дворянин стремился принять участие в этих заседаниях, ведь главы парламента были важными сановниками, а членов его монарх, по-видимому, предполагал наградить высокими знаками отличия. Туда, между прочим, из светских допускали одних лишь рыцарей,[48] и если среди них затесалось несколько юристов, то лишь для необходимых разъяснений. Разве удивительно, что французское дворянство уступило какую-то часть прав сенату, члены которого набирались из дворянской же среды? И в самом деле, не судили ли их тогда люди, равные по положению? Ничто не нарушало прав дворянства, ничто в суде его не бесчестило.

Но вскоре все изменилось: законники, обретя право совещательного голоса, уселись на одних скамьях с дворянами, одевавшимися как благородные господа. Законники же обрядились в свои подбитые мехом мантии, длинные одежды и долгополые сюртуки — в смехотворный и пошлый костюм шарлатана, до сих пор остающийся для них образцом (как будто следует переодеваться для того, чтобы отправлять правосудие). Каждому ясно, что человек, переодевающийся, прежде чем приступить к своему делу, занимается воровским ремеслом.[49] Дешевые комедианты… Впрочем, их маскарадный костюм вызывает гораздо меньше смеха, чем непроходимые тернии формальностей права и делопроизводства, испещрявшие их дурацкие приговоры. Они рождали у храбрых