Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

«Это только справедливо, что виновный страдает».

«Ничуть; справедливо, если всегда страдает существо слабое, созданное природой лишь затем, чтобы прозябать в рабстве, а ты, помогая этому слабому существу, нарушаешь закон природы, оскорбляешь наделенного всеми правами господина. Ослепленный чувством ложного сострадания, чувством эгоистическим и обманчивым, ты вносишь беспорядок в планы природы, извращаешь их. Но пойдем далее; предположим, что двое существ равны друг другу. Тогда я, пожалуй, соглашусь с тем, что в результате действий человека, которого ты назовешь милосердным, один из двух затронутых этими действиями, людей перестал быть несчастным, значит, другой с необходимостью станет таковым. Следовательно, и само действие более нельзя считать добродетельным, но всего лишь безрезультатным. Итак, доброе дело, которое совершено в ущерб благополучию другого лица, доброе дело, вследствие которого одно из заинтересованных лиц обречено терпеть притеснения и, соответственно, восстанавливается прежнее положение вещей, — такое доброе дело, очевидно, не может рассматриваться как добродетельное. Оно вполне безрезультатно, ведь вследствие него лица просто меняются местами».

«Когда преступление наказывается — совершается доброе дело».

«Оно не может считаться таковым, поскольку одна из сторон в итоге оказывается несчастной. Необходимо лучше разобраться в том, что является преступлением и что таковым не является, и только тогда поступок приобретет свойства столь желаемой тобой добродетели. Но если кто-то еще не слишком искушен в понятиях порока и добродетели, если их существенные признаки в его сознании подвержены перемене и отличаются зыбкостью, то, собираясь расправиться со злом, такой человек просто превратит в страдальца другого, что определенно нельзя признать благим поступком».

«Ах! Какое мне дело до твоих изощренных рассуждений! — в гневе отвечал я этому проклятому человеку. — Но как радостно совершать те поступки, которые, видимо, могут быть истолкованы по-разному, но после которых в глубине души всегда остается некое восхитительное чувство».

«Согласен, — продолжал Сармиенто, — но тогда и говори, что ты поступил таким образом, поскольку это льстило твоему самолюбию. Действуя так, ты предавался удовольствию, сообразному твоей физической организации, уступая определенному виду слабости, лестному для твоей чувствительной души. Но не утверждай, что ты совершил доброе дело. Если же увидишь, что я поступаю иначе, не считай мои поступки дурными. Просто я, как и ты, хочу получать удовольствия, и каждый из нас подыскивает себе такое из них, что лучше всего отвечает нашим взглядам и ощущениям».

Но, в конце концов, высшая справедливость все-таки обрушилась на нечестивого португальца. Мошенник, приоткрыв мне часть своих планов — подробности их я от вас скрою, ведь они, несомненно, испугают вас еще более, — ничего мне не говорил об ужасном преступлении, замышляемом им как раз в ту пору. Итак, этот жестокосердный, неблагодарный человек, прожженный честолюбец, забыв о том, что обязан своим спасением монарху, осмелился организовать заговор против него — решил свергнуть Бен-Маакоро с трона и сам занять его место. Он воображал, что при поддержке одной только королевской рати сможет принудить к покорности правителей областей или же вообще их поработить. Тучи, я думаю, сгущались и над моей головой, но, к счастью, правитель, оставаясь уверенным в моей невиновности, а также испытывая потребность в известных услугах, разоблачил и покарал только португальца, оставив меня в покое.

Я ничего не ведал ни о заговоре этого злодея, ни о его недавнем разоблачении. Однажды днем я вместе с Сармиенто отправился было на нашу обычную прогулку, как вдруг шесть притаившихся в засаде негров бросились на португальца, и тот, сраженный, рухнул рядом со мной на землю; он еще дышал…

«Я умираю, — сказал он, — и знаю, чья рука карает меня; он хорошо сделал, ибо через два дня я сумел бы лишить его власти. Вот если бы еще и доносчик когда-нибудь погиб точно так же!.. Друг, я умираю спокойно; не прошу прощения, не хочу исправляться даже в этот роковой час, когда сквозь падающую завесу проникает луч истины. Если я и испытываю раскаяние, то лишь в том, что не осмелился на большее. Как видишь, люди, подобные мне, расстаются с жизнью спокойно. Несчастен лишь тот, кто на что-то надеется, трепещет от страха, сохраняет веру. Тому же, кто распрощался с верой, опасаться нечего. Если сможешь, последуй моему примеру, когда будешь умирать…»

Глаза Сармиенто закрылись, а его жестокая душа вознеслась, чтобы предстать перед неумолимым Судией. Душа эта была осквернена всеми возможными преступлениями, самым страшным из которых, как мне думается, был отказ от покаяния.

Стремясь не потерять ни мгновения, я бросился к дворцу Бен-Маакоро, чтобы объясниться с владыкой. Он рассказал мне о гнусных замыслах португальца, и при этом заметил, что я не должен ничего опасаться, поскольку в моей невиновности он вполне уверен. Итак, я мог спокойно исполнять возложенные на меня обязанности. Вернувшись домой и несколько успокоившись, я предался размышлениям: теперь я убедился в том, что ни одно преступление, воистину, не остается безнаказанным, а справедливая десница Божия рано или поздно обрушивается на нечестивца, отказывающегося следовать установленным законам. Вместе с тем я вспоминал об этом бедняге со слезами сожаления. Я оплакивал его участь, ведь чем более человек предается злу, чем более он подталкивается к нему в силу обстоятельств или естественных причин, тем печальней, без сомнения, представляется нам его судьба. Да, я его жалел, ведь только с португальцем я мог иногда рассуждать о серьезных предметах. Оставшись один среди этих дикарей, я, как мне казалось тогда, стал еще несчастнее и беззащитнее.

Со времени моего прибытия в эту страну я успел изучить все пять разрядов ее женщин, но ни в одном из них не оказалось женщин с белой кожей. Не надеясь на то, что моя дорогая Леонора может прибыть сюда, я начал тщательно готовиться к тайному отъезду, ведь я оставался в Бутуа только в надежде освободить Леонору и уехать вместе с нею в Европу. Но вот владыка повелел мне явиться к нему, чтобы поговорить о каком-то важном предмете. Монарх хорошо понимал португальский язык, а я выучил этот язык, разговаривая с Сармиенто, так что уже некоторое время прекрасно объяснялся с его величеством. Между тем владыка сообщил мне, что ему удалось получить сведения о группе белых женщин, пребывающих теперь в одном португальском укреплении, что располагалось у границ с Мономотапой. Женщин этих, вероятно, легко будет похитить. Впрочем, чтобы добраться до этого укрепления, необходимо перейти через неприступные горы, ущелья которых неизменно охраняются людьми из племени борорес, еще более воинственными и кровожадными, чем жители Бутуа.