Алина и Валькур, или Философский роман. Книга вторая - Маркиз де Сад

начал тискать мне грудь с такой силой, что я содрогнулась от ужаса. Спустив мой корсет, дон Криспо приподнял плечики платья, так что моя обнаженная грудь предстала его взору. Инквизитор приказал мне вынуть руки из рукавов, а когда я попыталась уклониться от этой процедуры, он со свирепым выражением лица пригрозил позвать слуг себе на подмогу. Мне оставалось только подчиниться; оставаясь на коленях, сначала я вынула из рукава одну руку, затем — другую, платье свалилось с плеч, обнажив мое тело до пояса. Продолжая ощупывать мне грудь, инквизитор гладил рукой мои плечи, шею и другие обнаженные части тела. Затем, схватив меня за руку, он пожелал, чтобы я его слегка поласкала, однако я быстро высвободилась, так что план дона Криспо не удался. Затем инквизитор спросил, нет ли на моем теле следов, доказывающих, что я отдала свою душу дьяволу. Не дожидаясь ответа, он внимательно меня осмотрел, но, как вы понимаете, такое исследование нельзя довести до конца, если подозреваемая обнажилась лишь до пояса. Дон Криспо заставил меня выпрямиться, и так я стояла зажатая его ногами; он заявил, что должен осмотреть все мое тело, и потому мне придется полностью раздеться. Несмотря на строгий приказ, я решительно отказалась спустить платье. Раздраженный таким упрямством, инквизитор попытался было развязать тесемки самостоятельно, а когда это предприятие не увенчалось успехом, он, повернув меня к себе спиной, схватил их пониже поясницы и рванул с такой яростью, что порванное платье упало к моим ногам: я была теперь совершенно голой. Не знаю точно, чем занимался инквизитор, я не могла видеть его действия, но ощущала нескромные прикосновения, по-видимому, дон Криспо какое-то время разглядывал открывшиеся ему прелести; я чувствовала, как дрожит его тело, слышала частые вздохи, бессвязные слова, перемешанные с ругательствами комплименты и вдруг... инквизитор спокойным голосом приказал мне одеться. На это я ему ответила, что вернусь в свою камеру обнаженной и не побоюсь пройти в таком виде по тюремному коридору, так как раздеться меня вынудил сам главный инквизитор. Дон Криспо приблизился ко мне; похоже, он пропустил мой выпад мимо ушей. На лице у него играло некое подобие улыбки; пощекотав меня под подбородком, он сказал, что я упрямая, дерзкая девчонка, которая не хочет слушаться людей, искренне желающих ей добра; отпустив такой комплимент, дон Криспо с изысканной любезностью помог мне одеться и, когда я привела себя в порядок, потянул звонок. Стражники, намеревавшиеся отвести меня в камеру, получили приказание выполнять любые мои требования, чтобы я ни в чем не испытывала нужды. Воспользовавшись благоприятным моментом, я попросила тех же милостей для моей подруги, но инквизитор заявил, что он заинтересовался только моей судьбой и не намерен помогать кому-либо другому.

Добравшись до своей камеры, я поспешила рассказать Климентине о происшедшем со мной в кабинете инквизитора; мне хотелось узнать, как дон Криспо обращался с моей подругой.

«Если бы у меня оставалось достаточно времени, — отвечала мне Климентина, — то я бы успела ввести тебя в курс дела перед началом допроса; но ты сама понимаешь, что я не могла этого сделать. Не отличаясь покладистостью, я быстро поставила инквизитора на место, к тому же я сразу догадалась о его намерениях. Я потребовала от него либо отправить меня обратно в камеру, либо допросить в присутствии свидетелей; когда дон Криспо понял, что я намереваюсь действовать решительно, он поклялся отправить меня на костер».

«Увы! — пожаловалась я подруге. — Но я, к сожалению, не такая храбрая, как ты. Уступчивость моя, впрочем, объясняется двумя причинами: во-первых, сильным испугом, а во-вторых, надеждой разжалобить инквизитора и, допустив малые неприятности, избавить себя от серьезной опасности... Поначалу дон Криспо обращался со мной как жестокий варвар, но затем, к моему удивлению, повел себя более вежливо, чем прежде; если бы я знала, что любовь может поселиться в суровом сердце инквизитора, то я постаралась бы сделать так, чтобы он побыстрее в меня влюбился, и тогда мы с тобой наверняка отыскали бы способ сбежать отсюда».

Опасаясь стражников, мы прервали на этих словах нашу беседу. В одиночестве я предавалась грустным размышлениям.

«О Небо! — подумала я, несколько успокоившись. — Неужели супружеской верности, которую я старалась сохранить изо всех сил, словно величайшую драгоценность, суждено найти себе могилу? Я сумела обмануть венецианского аристократа; невежественный пират не осмелился даже притронуться к моему телу; французский консул напрасно домогался моей благосклонности; в Сеннаре меня собирались посадить на кол, и, казалось, лишь ценой моей чести можно было спасти жизнь, но мне удалось в результате сохранить и то и другое; император-людоед валялся у меня в ногах; молодой португалец, старый лиссабонский алькайд, четыре величайших португальских развратника не нанесли мне ни малейшего вреда; дон Фласкос де Бенда-Молла спасовал перед моей добродетелью; похотливая цыганка, двое монахов и предводитель разбойников вздыхали по мне, но тщетно, они так и не добились успеха. Великий Боже, мне пришлось преодолеть такие опасности, чтобы стать добычей какого-то инквизитора!.. Увы, везде я могла рассчитывать на помощь, здесь же мне суждено погибнуть в одиночестве, если, конечно, по воле Господа не произойдет чудо; но последнее из подобных известных мне чудес, свершившихся во благо женской добродетели, было Благовещение».

Неделя протекла без происшествий. Мы с Климентиной утешались лишь грустными разговорами о наших общих бедах.

И вот вы случайно очутились в соседней камере, — обратилась Леонора к своему мужу. — Подруга моя умоляла вас помочь нам, но вы испугались. Я не упрекаю вас в излишней осторожности, хотя это и было жестоко по отношению к нам. Вы поступили совершенно справедливо: в целом ряде случаев сострадание бессмысленно, противоестественно, эгоистично, так что вряд ли его следует считать одним из основных нравственных законов. Если бы мы постигли эту истину, когда решились помочь этому злодею дону Педро, то, надо думать, не сидели бы в тюрьме из-за его коварства. Но, как бы там ни было, вы благополучно бежали из застенков инквизиции; побег ваш наделал много шума, и мы вскоре ощутили это на себе, поскольку раздраженные охранники вымещали свою злость на заключенных.

Второе утро после вашего спасения оказалось для нас роковым. Нас уведомили, чтобы мы были готовы к допросу с пристрастием. Поначалу я не обратила на эти слова никакого внимания, однако же Климентина, из боязни или же из предусмотрительности, посоветовала мне поразмыслить над ними.

«Ну и что тут особенного?» — отвечала ей я.

«А вот что, — сказала Климентина, — будь уверена, допрос с пристрастием, на нашу беду, означает не что иное, как жестокие пытки».

«О Небо!