Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

успокоятся до тех пор, пока жизнь убитого человека не будет искуплена смертью другого; не так ли и вы стремитесь оправдать себя, не переставая ежедневно приносить несчастных в жертву у алтарей Фемиды? Если вы караете смертной казнью убийцу, не поступаете ли вы, по сути дела, как варвары, думавшие искупить насильственную смерть одного кровью другого человека? Когда же вы, наконец, поймете, что зло не излечить посредством его удвоения, так что второе убийство, совершенное уже вами, ни к чему хорошему привести не может, от него только заливается краской стыда добродетель и оскорбляется природа».

«Выходит, преступление не надо наказывать? — изумился я. — Но как в таком случае избавиться от злодеев, ведь в других государствах, в отличие от вашего, их не счесть?»

«Я не говорил, что нужно оставлять преступников в покое, однако же я думаю, что следует лучше, чем это делалось до сих пор, различать безобидные проступки и действия, явно нарушающие общественный порядок. Как только удастся обнаружить преступный умысел, мы несомненно должны попытаться искоренить зло, освободив нацию от болезни, но успеха здесь добиваются отнюдь не при помощи наказаний. Закон, если он действительно мудр, никогда не будет налагать иной кары, кроме той, что, сохраняя жизнь нарушителя, исправляет его на благо государства. Но если закон предусматривает одни лишь наказания, его следует считать неправедным. Более того, он становится ненавистным, если преследуется только одна цель: даже не стараясь исправить оступившегося — погубить его; не стремясь сделать человека лучше — навести на него страх; совершить гнусное деяние, полностью уподобившись разбойникам — не извлекая при этом ни малейшей выгоды. Человек получил от Неба лишь два дара — жизнь и свободу; только они искупают все наши злоключения. Но если мы обязаны жизнью и свободой одному Господу, один Господь и имеет право нас их лишить.

Кельты понемногу приобщались к цивилизации, входили в общение с римлянами, и те, покорив их своей власти, содействовали смягчению нравов, так что постепенно эти племена, отказавшись от прежней жестокости, перестали приносить в жертву богам стариков и военнопленных. Преступников, правда, они продолжали закалывать у подножия алтарей, поскольку сохраняло силу нелепое мнение, будто бы боги благосклоннее всего взирают на пролитие человеческой крови. По мере развития вашей цивилизации побудительные причины казней изменились, но привычка проливать кровь все-таки сохранилась. Теперь вы уже не приносите жертв богам, алчущим крови, как вы имели обыкновение поступать ранее, нет, вы лишаете людей жизни, прикрываясь законами, считающимися мудрыми, поскольку они дают вам благовидный предлог сохранить древние обычаи. Видимость правосудия на деле прикрывает желание оставить в силе ужасные пережитки, от которых вы никак не можете отказаться.

Давайте исследуем, какими должны быть законы в государстве и в чем состоит польза законов.

Если рассматривать людей в чисто естественном состоянии, говорит Монтескьё, мы обнаружим в таком сообществе только одно: слабый всегда бежит прочь от сильного, причем угнетенные не борются и не оказывают ни малейшего сопротивления. Законы же учреждаются ради установления в обществе равновесия, они должны привести всех к согласию.

Но делают ли они это? Вводят ли они столь необходимое равновесие? Что выигрывает слабый от учреждения законов, ведь теперь права сильнейшего, вместо того чтобы принадлежать тому, кто обязан ими обладать по природе, становятся достоянием любимца фортуны? У несчастного просто меняется господин, угнетают же его с прежней силой. Итак, он выигрывает только то, что его существование обставляется немного большим количеством формальностей.

Ныне все идет по-другому, чем в естественном состоянии, так что самым могущественным оказывается отнюдь не тот, кто наделен большей физической силой: чаша весов склоняется в пользу фаворита случая, человека знатного или богача. Весы правосудия всегда подчиняются воле тех, кто держит их в своих руках, а вот на долю прочих бедняг выпадает одно презрение, беспросветное рабство или меч правосудия…

Так что же приобрело человечество от учреждения законов? Дикарь, живущий в состоянии честной борьбы за существование, разве выглядит хуже, чем человек цивилизованный, то есть лживый, вредный, несправедливый, мучающий и обращающий в рабство себе подобных?

Лучшим свойством законов, утверждает ваш знаменитый Монтескьё, нужно считать гарантию гражданам политической свободы определенного свойства: человек, охраняемый законами, может не опасаться нападений со стороны другого лица. Но что выиграет гражданин, если, защищенный от равных себе по положению, он подвергнется атаке лиц более могущественных? Неужели ему так уж и выгодно жертвовать частью собственной свободы ради сохранения в целости оставшейся части, ведь в действительности он теряет и ту и другую?

Основным законом, тем не менее, остается закон природы, единственный, который действительно необходим человеку. Если в душе злоумышленника не отпечатались слова: «Никогда не делай другому того, чего бы ты не хотел претерпеть по отношению к самому себе» — вряд ли он остановится из страха перед законами, ибо, для того чтобы изгнать из души естественное сдерживающее начало, ему пришлось приложить неизмеримо больше усилий, нежели те, что требуются для презрительного отношения к законам. Если человек действительно удерживается от зла одним естественным законом, ему ничего другого не требуется; когда же ломается эта главная преграда, то наше право уже не остановит преступника. В первом случае, следовательно, закон никому не нужен, а во втором он становится совершенно бесполезен. А теперь примите во внимание огромное множество разных обстоятельств, когда закон, не особенно полезный или вообще ненужный, вдруг становится в высшей степени опасным: злоупотребления показаниями свидетелей, поразительная легкость, с которой их можно подкупить, путаные признания виновного, причем их значимость сходит на нет после применения пытки,[66] большая или меньшая пристрастность судьи, подкуп его с помощью взятки или запугивание угрозой расправы. Есть множество причин, из коих я указал вам лишь часть и от коих зависят счастье, честь и жизнь гражданина… А как быть с той зловещей легкостью, с которой судейские привыкли истолковывать законы по своей воле? Не становится ли таким образом закон орудием их страстей, но отнюдь не сдерживающим началом для прочих?

Если закон может быть истолкован судьями по-разному, то, при всей своей нерушимости, не будет ли он неизменно использоваться во зло? Разве законодатель преследовал цель наполнить закон тем смыслом, которым угодно будет его наделить прихотливой фантазии исполнителя? И не должен ли был он прямо указать на возможность такого истолковывания его, если бы считал допустимым или необходимым?

Итак, для одних закон явно недостаточен, а для других бесполезен, но в обоих случаях употребляется во зло, представляя собой немалую опасность. Теперь вы должны признать, что человек, пользующийся покровительством законов, несмотря на кое-какие преимущества, очень