Алина и Валькур, или Философский роман. Книга первая - Маркиз де Сад

На свете не так уж и много людей, которые бы более трех раз в жизни подвергались опасности стать жертвой правонарушений — я имею в виду нынешнее время и прежде всего цивилизованные города. Между тем человек, принадлежащий к далекой от цивилизации нации, в течение той же жизни рискует в двадцать или тридцать раз больше; именно тогда, оказавшись в незавидном положении, он двадцать или тридцать раз сожалеет о том, что лишен покровительства законов.

Но пусть европеец, прислушавшись хотя бы на секунду к голосу собственной совести, спросит у себя, сколько раз в жизни законы жестоко подавляли его страсти, превращали его таким образом в существо глубоко несчастное. Когда будет подведен точный баланс полученных благодаря законам благ и перенесенных под тяжестью этого ига несчастий, все станет ясно, и он признается в том, что в тысячу раз предпочтительней освободиться от столь тягостного груза, чем тащить его на себе и дальше: выигрыш невелик, а потери огромны.

Пожалуйста, не обвиняйте меня в том, будто в качестве наглядного примера я выбрал людей, наделенных дурными качествами. Нет, я все время имею в виду порядочных граждан и требую от них только искренности. Итак, если закон, вместо того чтобы служить человеку, третирует его; если вместо ожидаемых защиты и покровительства гражданин становится в десять, двенадцать, пятнадцать раз несчастнее, — значит, закон этот употребляется во зло, он опасен и бесполезен, как я только что вам это доказал. Более того, он подстрекает к гнусной тирании. Выслушав мои выводы, вы должны со мной согласиться, что лучше претерпеть по доброй воле малое зло, могущее возникнуть после отмены кое-каких законов, чем жертвовать счастьем и жизнью человека ради того призрачного спокойствия, которое они нам обещают.[67]

Но из всех законов ужаснейшим, несомненно, будет тот, в силу которого обрекается на смерть человек, уступивший велению страсти, когда страсть оказалась сильнее его. Я не стану здесь исследовать истинность предположения, будто бы человек действительно обладает правом обрекать на смерть себе подобных, не стану останавливаться на доказательствах, свидетельствующих о том, что такого права он не мог получить ни от Бога, ни от природы, ни от первых законодательных учреждений, когда законы принимались и когда люди согласились принести в жертву какую-то часть свободы ради сохранения оставшейся части. Я опущу все эти подробности, поскольку их убедительно исследовали многие светлые умы, а для того чтобы показать вам жестокую несправедливость аналогичных законов, остановлюсь лишь на последствиях, от которых страдают люди, подпавшие под их власть.

Давайте подсчитаем, во-первых, число невинных жертв, лишившихся жизни по приговору суда, и, во-вторых, прикинем, сколько людей были убиты злодейской рукой преступников. Затем мы сопоставим число несчастных, подвергшихся казни на эшафоте из-за действительно совершенных преступлений, с общим количеством граждан, удержавшихся от преступления из-за страха, что возник в их душах, после того, как они воочию увидели казнь злодеев. Закон, очевидно, следует считать терпимым, если количество жертв, павших от кинжала убийцы, значительно превышает число невинных, убиенных мечом Фемиды, и, кроме того, если на сто или двести справедливо казненных негодяев придутся миллионы граждан, убоявшихся совершать преступления. Но если откроется обратное, — а мы имеем вполне достаточно доказательств тому, что у алтарей Фемиды приносится гораздо больше жертв, чем погибает от рук злодеев, да к тому же миллионы справедливо казненных преступников не могут своим примером предотвратить ни одного злодейства, — то закон необходимо признать не только ненужным, но и вредоносным, опасным и тягостным, как я уже говорил вам ранее. Более того, он вопиюще нелеп, ведь жестокие кары вполне можно считать преступлением: при совершении их в качестве предлога ссылаются на обычай, привычку, право сильного — основания, честно говоря, незаконные и неестественные, мало чем отличающиеся от уверток изобличенного Картуша.

Ну, и что же выиграл человек, добровольно отказавшийся от части дарованной ему при рождении свободы? Что в итоге, кроме лишних цепей и еще одного господина, получил слабый, надеявшийся умалением своих прав уравновесить права сильнейшего? Сильнейший, как и раньше, всегда готов угнетать слабого, а судья, преследуя личную выгоду или же подчиняясь некоей тайной склонности, неудержимо влекущей нас к подобным себе, как правило, принимает сторону сильного. При зарождении гражданского общества слабый человек, убоявшись власти сильнейшего, заключил определенный договор, своеобразное соглашение: он был вынужден связать себя этим договором и отказаться от части полагающейся ему свободы, чтобы спокойно пользоваться оставшейся частью. В результате же он лишился свободы вообще, потеряв все свои права, вернее, договор этот обернулся хитрым капканом, в который и угодил слабейший, доверившись мнимым уступкам сильного.

Власть сильного лучше всего умеряется с помощью совершенного равенства имуществ и общественного положения, но отнюдь не пустыми законами, которые, по словам Солона, суть “паутина, где погибает мелкая мошка, зато осы всегда сумеют оттуда вырваться”.

А какими несправедливостями, помимо прочего, отличаются европейские законы, сколько в них противоречий! С одной стороны, вы охотно караете несметное число преступлений, которые, не приводя к серьезным последствиям, ничуть не задевают общественного благополучия. С другой стороны, законы безмолвствуют, если речь идет о серьезных злодеяниях, представляющих собой несравненно большую опасность: я имею ввиду алчность, жестокосердие, отказ помогать беднякам, клевету, чревоугодие и лень. Здесь законы не применяются, хотя все эти пороки, причиняя множество несчастий, плодят множество преступлений.

В одних случаях — тут вы должны со мной согласиться — законы допускают ужасные попустительства, зато в других случаях они применяются с дикой суровостью, так что справедливость судебных вердиктов начинает казаться сомнительной, а их необходимость — весьма шаткой. Не так ли?

Разве человек, несчастный по своей природе, страдающий от несметных зол, что ему уготованы его немощью и излишней чувствительностью, не заслуживает от ближних хоть какого-то снисхождения? Неужели он не достоин того, чтобы ближние не взваливали ему на плечи тяжкое ярмо, связывали его какими-то смехотворными путами, к тому же, бесполезными и противоестественными?

Как мне кажется, прежде чем запретить человеку совершать некие действия, с крайним произволом квалифицируемые в качестве преступлений, предварительно нужно было бы исследовать, в самом ли деле данное действие противоречит правилам, необходимым для поддержания в обществе истинного порядка. И если будет доказано, что действие это безвредно или же приносимое зло почти совсем незаметно, то общество, в сравнении с отдельным индивидом гораздо более многочисленное и могущественное, очевидно, перенесет такие мелкие неприятности без особого труда, тогда как человеку чрезвычайно трудно отказаться от незначительных проступков,