Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

– Простите, государь, простите его!

На эту раздирающую сцену вошли последовательно Шатле, Эпернон, Гиз, Конде, Шатильон; группа просителей увеличивались, в кабинете раздавались рыдания. Один Ришельё оставался стоя; у одного него глаза были сухи: вот когда обнаружилось его лицемерие, и сердце показалось в настоящем цвете.

– Что мне делать, кузен? сказал Людовик ХIII, взволнованный, наконец, отводя кардинала во впадину окна. – Они раздирают мне сердце.

– Или, скорее, уши, государь… Бог, надеюсь, спасет королевство от мятежников, которым это помилование не преминет отворить дверь. Во всяком случае, смею уверить по совести, что настоящая причина сегодняшней казни Монморанси, – это милосердие последних королей.

– Какой шум достигает до моего слуха? спросил взволнованный король, который несколько уже времени рассеянно слушал своего министра.

– Государь, отвечал с жаром Шатильон, взглянув искоса на кардинала: – это голос народа, самый верный советник королей.

И маршал отворил окно.

– Прощения! прощения! милосердия! раздавалась по площади буря голосов.

– Затворите это окно, господин Шатильон, сказал Людовик XIII, проникнутый внезапным вдохновением любви к власти: – я вам говорю, затворите! Если бы я снисходил к склонностям народа, я не вел бы себя, как подобает королю.

– Простите, государь, но вы были бы уверены, что действуете в пользу народа, отвечал Шатильон, затворяя окно.

– Господин маршал читал философов и проникся опасными принципами, которые увлекли Афины и Рим на арену мятежей, сказал с горечью кардинал.

– Нет, отвечал воин: – но я с большим вниманием читал историков, которые описывали перевороты, происшедшее от злоупотребления власти.

– Что вы разумеете под этим, кузен? спросил Людовик ХIII, остановив взор на Шатильоне. – Неужели, по вашему мнению, короли должны уступать мятежным подданным?

– Нет, ваше величество! подобные государи никогда не бывают в необходимости уступать: счастливые народы никогда не бунтуют.

– Довольно, сказал король с мрачным видом: – мы подумаем о том, что нам делать.

И Людовик вышел, не позвав Ришельё с собой.

Очевидно, король смягчился; но у кардинала в колчане сохранилась отравленная стрела. В момент плена, Монморанси имел на руке портрет Анны Австрийской. Миниатюру эту отобрали у герцога и вручили интенданту армии Белльевру. Предвидя гибельные последствия, какие могли извлечь злоба из этого факта, Белльевр скрыл его от министра; но этот человек знал все. Шпионы донесли ему, что портрет в руках у интенданта, и никогда, может быть, сердце его не ощущало большей радости. Недавно еще кардинал дерзнул высказать королеве свои нежные чувства, и она забавлялась этим, как и некогда с госпожой Шеврёз: это необходимо должно было навлечь новую бурю над головой королевы и ее фаворитки. Известно уже, что его эминенция отсрочил наказание Мари которой, впрочем, запрещена была поездка в Лангедок. Что касается королевы, то враг ее грозил ей более страшным ударом, нежели все предыдущие. Портрет, взятый на Монморанси, которого смутно подозревали любовником Анны Австрийской, мог служить страшной уликой. Королева узнала об этом роковом открытии, воспоминание о котором жестоко грызло ее за сердце, и каждую ночь обливала слезами свой подушку. Имея при себе одну только Бригитту, несчастная, государыня никогда еще не находилась в более критическом положении. Ей не только угрожала страшная опасность, но по роковому стечению обстоятельств, из этой опасности возникало одно последствие, которое должно было обвинять ее в бесчувствии. Все окружающие умоляли ее присоединить свой голос ко всему дворянству в пользу несчастного Монморанси. Отказывая в этой просьбе, она теряла репутацию безграничной доброты; сам герцог, увы, должен был унести в могилу мысль, что обожаемая им особа отказалась, и отказалась только она одна умолять о помиловании человека, который, в чем она не могла сомневаться, умирал за нее. А, может быть, молчание это возбудит в короле и кардинале новое подозрение: может быть, они увидят в этом притворную осторожность любви, которая боится изменить себе неблагоразумной выходкой. Напротив, если королева попросит помилования, то в гуманном вопле ее мрачный Людовик услышит выражение преступной нежности: страшное обвинение, которым сумеет воспользоваться ненависть кардинала. Измученная, неспособная найти в своем встревоженном уме выхода из этой роковой дилеммы, Анна могла только плакать на груди Бригитты, единственного оставшегося у нее друга: госпожа Сеннесай сделалась пособницей кардинала.

– Добрая Бригитта, сказала королева, зная, что не могла у этой девушки найти нити для выхода из лабиринта: – как ужасно мое положение. Если я попрошу помилования бедному герцогу – меня обвинят; если буду молчать, меня обвинят снова! И сердце мое разрывается при мысли, что свет, по-видимому, основательно, заговорит о моем варварском равнодушии:

– Нет, ваше величество! отвечала дочь Ришара, здравый смысл, которой не был еще испорчен в придворной атмосфере. Конечно, вам предстоит лишь печальный выбор, но если бы я осмелилась посоветовать вам, то просила бы вас поудержаться.

– Ты, может быть, и права, Бригитта… Но герцог, но Франция!

Ни тот, ни другая не могут осудить ваше величество. Носилась молва, что герцог, Монморанси любил свою государыню.

– Увы, дитя мое!

– Что король выказал страшную ревность по этому поводу…. Ваше величество – подобные вещи не забываются: каждый, кто только захочет вдуматься, увидит, что, ходатайствуя за герцога, вы убьете его.

– Это ясно.

– Для всякого рассудительного человека, и, верьте мне, герцогу Монморанси первому пришло это в голову.

– Но роковой портрет…

– Он еще не очутился в руках короля, да если это и случится, то послужит лишь весьма легким поводом к обвинению. Верноподданный рыцарь всегда носит портрет государыни, не подавая этим повода ни к какому подозрению. Другое дело, если вы вмешаетесь в это дело: смею заметить, что вы обнаружите больше, чем желательно. Ваше, величество! нельзя подчинить своему желанию ни крови, которая бросается в лицо, ни глаз, которые говорят нескромно, ни груди, которая волнуется… Не всякий же может играть комедию с таким искусством, как его эминенция.

– Твой совет очень умен, моя милая. Я буду молить.

– И я благодарю Бога, ибо молчание можно обвинять только не ясно, в то время, как всегда легко осудить поступок.

– Я должна тебе признаться в одной страшной вещи: сзади портрета хранятся мои волосы.

Они покажут лишь белокурый цвет и не назовут вашего имени.

– Без сомнения; но кроме черт, изображенных на миниатюре; вензель, сплетенный из волос…

– А! понимаю! Но нужды нет: если до короля дойдет одна, улика, то не предоставляйте же ему другой, а в остальном – да поможет вам Господь!

Пока этот разговор происходил у королевы, кардинал потребовал Белльевра.

– Я удивляюсь, – сказал он, при входе интенданта: – что вы скрываете от меня переданный вам миниатюрный портрет, который был