Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

– Все погибло!

Король узнал в Пон-де-Сент-Эспри о событии, которое его льстецы или, скорее, кардинальские, назвали торжеством, как будто победа могла произойти там, где тактики не видели даже сражения. Анна Австрийская, далеко не разделяя радости своего супруга, не могла скрыть живейшего горя, когда ей объявили, что Монморанси в плену и тяжело ранен. К счастью, в то время с ней была одна только Бригитта, и королева могла выплакаться безопасно. Несколько раз верная горничная слышала, как она повторяла:

– Боже мой! если он был так неосторожен, что носил его на себе.

Невозможно было тогда угадать смысла этих слов, но через несколько времени он сделался яснее.

Между тем, кардинал, привыкший с быстротой валить головы, поднимавшиеся над толпой, принес уже многих в жертву: Кабастан был обезглавлен в Лионе, Эстнж в Поль-де-Сент Эспри, Корменен в Безьере. Отец последнего – старый воин, покрытый почетными ранами и губернатор в Монтаржи – напрасно бросался к ногам государя: ни его седые волосы, ни заслуги, ни красноречие отчаянного отца не могли спасти Корменена: он погиб вследствие какого-то неясного обвинения в том, что действовал в Германии в пользу Гастона и королевы-матери.

После печальных событий 7 сентября, Монсье отступил с несколькими сотнями человек через Безьер. Он узнал, что испанские войска спускались с Пиренеев и не останавливались. Гастон хотел занять позицию в ожидании этой помощи: в этой решимости было нечто благородное, хотя за нею и долженствовало последовать изъявление покорности. Сын, поднявший оружие для восстановления прав матери, попранных подданным, обязан был, по крайней-мере, устроить себе возможность заключить договор, и Людовик XIII предлагал ему только постыдное прощение. Но Монморанси послал герцогу Орлеанскому совет прекратить всякие договоры с оружием в руках. Гастон не послушался этого совета, уверив жену несчастного пленника, что во всяком случае отвергнет амнистию, если не будет спасена жизнь маршала. Между тем этот непостоянный принц на другой же день подписал и формальное опровержение этого обязательства и забвение интересов, за которые вооружился. Принц обещал: 1) отказаться от всяких сношений с Испанией, Лотарингией и королевой-матерью; 2) поселиться там, где будет угодно королю; 3) не ходатайствовать за тех лиц, которых накажет государь за участье в восстании, исключая служителей, находившихся при его особе; 4) что иностранцы удалятся в течение восьми дней в Руссильон; 5) что в штате принца будут состоять только люди угодные его величеству; 6) что Монсье удалит тех, которые будут неприятны его августейшему брату; 7) что Пюилоран доложит его величеству обо всем, о чем договаривались с иностранцами против службы его величеству, и 8) что Монсье пошлет к его величеству всех своих с донесениями, что происходило противного этой службе, подтвердив присягой.

Гастон хладнокровно подписался внизу этого договора, последний параграф которого обязывал его сторонников сделаться низкими доносчиками на своих друзей.

– Ваше высочество! сказал Пюилоран, заключавший договор: – я не мог добиться меньшего унижения для вас и ваших сторонников; но вам остается еще средство, достойное вас – заколоть кинжалом министра, который осмелился подобным образом поступить с вами. – Я подумаю об этом, отвечал Гастон, сверкая глазами…

Действительно, он подумал и через сорок-восемь часов, при посещении принцем кардинала, его эминенция был поражен… но только рабской покорностью, выказанной ему Гастоном. С тех пор этот принц внушал лишь жалость, если не презрение, всем, кто знал его поведение, и никогда никто уже не верил ни его слову, ни его действиям.

Герцог Орлеанский отпустил иностранцев, заложив прежде свое серебро, чтобы расплатиться с ними. В это время за ним и за его офицерами наблюдали, как за военнопленными. Принц находился под надзором кавалерийского полковника Алэ, который во всю дорогу до Тура конвоировал его с сильным отрядом. Монсье заявил желание жить в Амбуазе, и тотчас же были сделаны распоряжения присматривать за ним со всей строгостью.

В то время, как это беспримерное унижение относительно наследника престола совершалось по желанию кардинала, Монморанси, заключенный в Лектуре, казался совершенно спокойным. Доктор, сопровождавший его во всех кампаниях и редкий друг в несчастье – заключился вместе с ним; он перевязывал его раны с таким старанием, словно из рук герцога должны были посыпаться на него золотые горы, и, действительно, он искал благородной награды – дружбы героя.

– Друг мой! сказал ему однажды маршал с улыбкой: – запишите первую статью моего завещания. Когда Бог призовет меня к себе, мои волосы должны быть разделены на три части: первая будет для вас, вторая для моей жены, третья… Ах, позвольте, Люкант, не станем еще заниматься ее назначением… Это усеет заботами небольшой конец пути, отделяющий меня от могилы, а я, право, хочу пройти его весело.

– Э, что вы толкуете о смерти? У вас нет ни одной опасной раны.

– Любезнейший эскулап, вы позабыли свою науку, ибо нет ни одной раны, даже самой маленькой, которая не была бы смертельна.

– Как понимать вас, господин маршал? Если вы говорите о своем процессе, то я убежден, что нет суда в королевстве, который не поспешил бы оправдать вас.

– Доктор, я считаю вас очень искусным человеком в медицине; но клянусь прахом моего знаменитого отца, вы мало смыслите в государственных делах… Знайте, что в настоящие времена правосудие – воля кардинала; и я слишком ошибся бы, если бы питал надежду на какое бы то ни было снисхождение во всем, что касается меня.

– Однако…

– Не говорите мне больше об этом! Участь моя решена! Посмотрите, Люкант, как веселится эта молодежь, продолжал герцог, указывая доктору на группу виноградарей, которых увидел из окна своей темницы. – Должно быть, бедность очень легка: видите, как легко танцуют деревенские жители. Весь мишурный убор, которым обременяют себя при дворе, уничтожает свободу движений у знатных и заглушает в них природу… Напротив, она сказывается во всей силе под простым кафтаном этих дюжих парней и под коротенькой юбочкой этих подвижных крестьянок… В то время, как мы томимся во всей нищете нашей роскоши, они обладают настоящим богатством; их душа изъята от честолюбия, они полны своими простыми, ежедневными заботами. Клянусь, если бы я начинал снова жить, и мне был бы предоставлен выбор колыбели, я родился бы на соломе под этой мирной кровлей, осененной старинными вязами, а не под вышитыми золотом занавесками жены коннетабля Анны Монморанси… Люкант, гораздо больше счастья в доле молодого лангедокца, который за этим кустом целует свою танцорку, неужели во всей жизни герцога или пэра!

– Э! воскликнул доктор с удивлением и любовью: – я изумляюсь, что, будучи, по вашим же словам, так близко от огромного несчастья, вы как