Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

– Как, герцогиня! Меня, одного из, старейших пэров королевства!

– Может быть, по этому король и рассудил, что нет надобности в недоуздке, чтобы привязать вас к монархии.

– Слово остроумно, герцогиня, но несправедливость тем, не менее, неприятна.

– Досмотрите на мои кольца, герцог: более блестящие не самые старые; они сильно потускли от времени, так что я иногда отдаю их дочистить. Так должно, быть и с дворянством.

– Но, герцогиня…

– Но, герцог, где же ваши личные заслуги, чтобы требовать креста св. Духа? Были ли вы на войне во время великого короля Генриха?

– Нет.

– Отличались ли храбростью под знаменами Людовика XIII?

– Нет.

– Так как вы не служили ни отцу, ни сыну, то и не можете претендовать на получение св. Духа.

Герцог принялся смеяться, но далеко неискренне и потом оставил госпожу Шеврёз. Через несколько минут этот раздосадованный вельможа, разговаривая с другим дворянином, сказал ему довольно громко так, чтобы слышала откровенная слишком герцогиня:

– Царица красоты начинает увядать; клянусь душой, это не более как ночная красавица.

Мари только улыбнулась этой грубой остроте: ее зеркало и многочисленный круг обожателей положительно опровергали мстительное нахальство старого критика.

Вечер этот закончился замечательной находчивостью кардинала, в которой отразилась вся его тонкость и все присутствие духа. Король собирался выйти из залы, чтобы возвратиться в Сен-Жермен. В тот же самый момент Ришельё, в свою очередь подходил к лестнице. Кардинал был так могуществен, так все его боялись, что каждый поторопился дать ему дорогу, и никто не подумал оказать государю подобавшее уважение. Заметив по движениям нескольких пажей, что король хотел выйти, министр остановился с поклоном.

– Ну, что же, сказал Людовик XIII, раздосадованный поведением придворных: – отчего вы не проходите, господин кардинал? Разве вы не хозяин?

Государственный человек вздрогнул: слова эти заключали в себе нечто страшное – это было почти молния, предвестница ужасного громового удара. Но Ришельё – знал слабость Людовика ХIII: вместо ответа, он взял свечу из рук у одного пажа, пошел впереди короля и посветил ему до кареты. Какое красноречивое слово могло сравниться с этим немым доказательством!

* * *

1632 год, самый кровавый в этом царствовании, начался процессом несчастного Марилльяка: 10 мая он поплатился жизнью за мнимое бездоказательное расхищение казны, для наказания которого свирепое беззаконие за неимением суровой кары в тогдашних уголовных законах перерыло арсенал старинных постановлений. Нашли, наконец, закон, по которому казнокрад «подвергался конфискации имения и особы». Истолковывая неслыханным образом слово конфискация, развращенные судьи нашли, что она равнялась казни… и голова маршала Франции покатилась к ногам Ришельё. Через три месяца старший брат этого несчастливца, бывший государственный канцлер, умер в ссылке в Шатодене, удрученный болезнями и бедностью, хотя довольно долго управлял финансами. Со времени изгнания он жил щедротами своей невестки. Без сомнения, эта великодушная преданность возбудила мало удовлетворенное мщение кардинала, и он принудил эту даму после смерти ее несчастного родственника заплатить стражам, которые надзирали за ним.

Таковы были ужасы, ускорившее мятежное движение, затеянное полтора года назад Гастоном, и вступление его во главе армии во Францию. Поход этот, более верный в своих поводах, нежели благоразумный в исполнении, конечно, находит свое место здесь: катастрофа, навлеченная им, безраздельна с жизнью Анны Австрийской.

Экспедиционный корпус главным образом заключал в себе от четырех до пяти тысяч немецких, лиежских или неаполитанских всадников и тысячу двести жандармов или французских легких кавалеристов. Пехота состояла из кучи нищих, каторжников, разбойников, из подонков испанской армии. Все соединенные силы не превышали восьми тысяч человек. Но если это количество воинов было слабо в уважение усилий, употребленных для его сформирования герцогом Лотарингским, самодержавной инфантой Брабантской, королевой-матерью и Монсье, то все надеялись, что Испанский король, постоянно упрашиваемый госпожою Шеврёз, которой он вспоминал нежные ласки, исполнит свое обещание и пошлет вспомогательный корпус в Лангедок, когда инсургенты вступят в провинцию.

Лангедокский же губернатор Монморанси вступил в заговор Монсьё, как говорят одни, будучи возбужден деспотизмом кардинала, а по словам других – побуждаемый женой, родственницей королевы-матери. В подкрепление второго повода рассказывают, что одна девушка спавшая близ постели герцогини, подслушала разговор супругов, окончившийся следующим образом:

– Ты хочешь, сказал маршал с волнением: – и я это сделаю для удовлетворения твоего желания; но помни, что это будет стоить мне жизни.

Госпожи Монморанси хотела возражать, но герцог перебил ее и прибавил.

– Перестанем говорить об этом, дело решенное и не я последний буду раскаиваться… Тысячу сто семьдесят два дня, прошептал он потом в полголоса… Срок не далеко… Я начинаю понимать твое предостережение, маркиз Порт… Да, вечность…

Потом он вздохнул и замолчал.

Но люди сведущие приписывают решению Монморанси причину более нежную, более сообразную со страстью, глубокий след которой оставался в его сердце – любовь, внушенную ему Анной Австрийской, и которую, по всем вероятиям, разделяла ее величество. К этой привязанности, как естественное последствие, присоединялась глубокая ненависть к кардиналу, ревнивые старания которого поставили преграду в минуту вероятного блаженства. Победить для такого дела было славно вдвойне: торжество принесло бы победителю лавры и мирты. Вот в чем заключался решительный повод, который мог руководить таким женским угодником, как Монморанси – тип старинного рыцарства, всегда, готового соединять в мыслях славу с красотой.

Пред вступлением во Францию, Монсье подучил богатые подарки от инфанты, прощаясь с нею в Брюсселе. Государыня эта в продолжение четырех месяцев угощавшая Гастона и его близких, захотела выказать ему еще более великодушия при этом случае. В момент отъезда не было дворянина, состоявшего на службе у последнего сына Генриха IV, который не испытал бы ее щедрости. Так были подарены драгоценные камни, золотые цепи и портреты Испанского короля. Несколько сундуков было наполнено платьем, бельем и щегольским оружием для употребления французского принца. Казначей инфанты отсчитал ему сто тысяч золотых на дорожные издержки.

Расставаясь с такой великодушной союзницей, Гастон горячо благодарил ее и клялся не забыть никогда ее благодеяний. Прощанье его с королевой-матерью было нежно и трогательно; но тайное с донной Бьянки, фрейлиной инфанты, оставило грустную задумчивость в сердце чувствительной испанки. Будучи женат не более нескольких месяцев, принц обещал этой прекрасной и слабой особе, что «страсть его не умрет в его сердце, хоть они и принуждены расстаться». Правда, что Гастон давал то же самое обещание и Маргарите Лотарингской, с которой провел один день проездом чрез Нанси.

Наследник французского престола вел войну совсем не с братом, но с кардиналом. Это видно из секретного договора, заключенного между Гастоном и Филиппом IV, в котором заключались не только почтительные