Расколотая корона - Виктория Холт

поклоняются красоте. Когда мой отец взял его замок и тот стоял перед ним, его пленник, отец, подтрунивая, спросил его с этим его хваленым остроумием, куда же теперь подевался его разум. Знаешь, что он ответил? «В тот день, когда умер ваш доблестный сын, я лишился сознания, разума и воли».

— На что твой отец, не сомневаюсь, лишь поднял его на смех.

— Нет, матушка, он был так глубоко тронут, что вернул ему замок.

— Он все еще может быть сентиментален, когда дело касается его сыновей, — задумчиво произнесла Алиенора.

— Он нежно любил Генриха. Генрих всегда был его любимцем. Снова и снова Генрих предавал его, и каждый раз он его прощал и хотел начать все сначала. Он хотел, чтобы Генрих его любил. Его смерть стала для него тяжелым ударом.

Алиенора играла на лютне, а Матильда пела песни, пришедшие в Нормандию от дворов Франции и Аквитании. Они повествовали о раздорах между сыновьями короля и о любви рыцарей к своим дамам.

В положенный срок у Матильды родился ребенок. Роды были легкими, и маленького мальчика назвали Вильямом.

Алиенора, обожавшая младенцев, с восторгом о нем заботилась.

Приближалось Рождество.

К изумлению и тайной радости Алиеноры, от короля прибыло послание. Он созывал своих сыновей в Вестминстер и приглашал жену присоединиться к ним. Матильда с мужем и детьми должна была сопровождать королеву, и это должно было стать воссоединением семьи.

***

В тот ноябрьский день над Вестминстером висели серые туманы, а во дворце царила атмосфера ожидания. Это было событие, которое все присутствующие запомнят на всю жизнь. Король, королева и их сыновья соберутся здесь вместе.

Когда Алиенора въезжала в столицу, люди молча смотрели на нее. Эта королева была пленницей десять лет. Она поразила их, как и в дни своей юности. В ней было нечто, что и теперь приковывало все взгляды. Она была пожилой женщиной, но все еще прекрасной; и годы не лишили ее чувственного очарования. В своем алом платье, подбитом горностаем, перешитом по ее особому вкусу и с тем неповторимым талантом, что придавал стиль всем ее нарядам, она выглядела великолепно.

Зрители были повергнуты в трепет.

Затем появился король — такой непохожий на свою королеву, и все же, хотя ему и недоставало ее изящества, в нем чувствовалось достоинство, которое не могло не произвести впечатление на всякого, кто его видел. Его плащ, может, и был короток и сбился набок, волосы его седели и были зачесаны так, чтобы скрыть лысину, и хотя по одежде его можно было принять за человека незначительного, осанка и манеры выдавали в нем короля.

Она ждала его, и несколько мгновений они молча изучали друг друга.

«Клянусь очами Господними, — подумал он, — она все еще прекрасная женщина. Как хорошо она скрывает свой возраст!»

«Годы потрепали его, — злорадно подумала она. — Ну что, Генрих, теперь ты старик. Где тот златовласый юноша, что покорил меня? Как поседели твои волосы, и никакая укладка не скроет, что они редеют. Все так же вспыхивает твой нрав? Все те же приступы ярости? Все так же валяешься на полу и бьешь ногами ножки стола? Все так же кусаешь тростник на полу? Но какой смысл в насмешках? Она знала, что он по-прежнему король и что люди трепещут перед ним».

Он поклонился ей, и она склонила голову.

— Добро пожаловать в Вестминстер, — сказал он.

— Благодарю вас за прием и за подарки, что вы мне прислали.

— Мы давно не виделись, — сказал он. — Пусть же теперь между нами будет мир.

— Как пожелаете. Теперь вы, милорд, решаете, в каком настроении мы встречаемся.

— Мы должны выказывать друг другу дружелюбие, — сказал король. Он отвернулся. — Нас свело вместе горе.

Они стояли, глядя друг на друга, и тут память о Генрихе, их покойном сыне, показалась им обоим невыносимой.

Король опустил глаза, и она увидела печаль на его лице.

Он сказал:

— Алиенора, наш сын…

— Он мертв, — сказала она. — Мой прекрасный сын мертв.

— Мой сын тоже, Алиенора. Наш сын.

Она протянула руку, он взял ее, и внезапно, словно годы были сметены, они снова стали любовниками, какими были во времена рождения Генриха.

— Он был таким прекрасным мальчиком, — сказала она.

— Я никогда не видел никого красивее.

— Не могу поверить, что его больше нет.

— Сын мой, сын мой, — скорбел Генрих. — Он долго сражался против меня, но я всегда его любил.

Она могла бы сказать: «Если бы ты его любил, ты бы дал ему то, чего он хотел больше всего. Он просил земель для управления. Ты мог бы дать ему Нормандию… или Англию… что тебе больше по нраву. Но нет, ты должен был все держать в своих руках. Ты ничего не хотел отдавать». Но даже упрекая его, она знала, что должна быть справедлива. Как же он был прав, не дав власть этому прекрасному, но легкомысленному юноше.

— Мы любили его, мы оба, — сказала она. — Он был нашим сыном. Мы должны молиться за него, Генрих. Вместе мы должны молиться за него.

— Никто не понимает моего горя, — сказал он.

— Я понимаю его, потому что разделяю.

Они посмотрели друг на друга, и он поднес ее руку к губам и поцеловал.

Их горе действительно свело их вместе.

***

Но ненадолго. Они были врагами, прирожденными врагами. Оба знали, что узы должны ослабнуть. Они не могли вечно скорбеть по своему мертвому сыну. Генрих позволил ей приехать не для скорби. Она быстро это поняла. Он освободил ее из тюрьмы не потому, что хотел выказать ей уважение, не потому, что раскаялся в своей суровости к ней. Нет, у него был свой умысел, как и всегда у Генриха.

Он привез ее сюда по разным причинам, ни одна из которых не касалась ее удобства или благополучия.

Во-первых, она слышала от Ричарда, что об этом просил Санчо Наваррский, а он хотел быть в добрых отношениях с Наваррой. Но главная причина была в том, что смерть Генриха сделала необходимым передел королевского наследия, и ему требовалось ее согласие по определенным пунктам, в основном, конечно, по перераспределению Аквитании.

Она была вне себя от радости, когда в Вестминстер прибыл Ричард. Ее глаза засияли гордостью при виде этого высокого мужчины, похожего на героя.

Они обнялись, и глаза Ричарда засияли нежностью,