Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

– Подобное поведение, господа, было бы безумием! воскликнул Монморанси: – каждый убийца должен поплатиться жизнью. Кровь несчастного Шалэ еще дымится на нантской площади. А маршал Орнано, наш благородный друг, этот товарищ прежних героев, этот образец храбрости… Он умер в тюрьме, с почерневшим языком, с глазами вышедшими из орбит, с воспаленными внутренностями… А Вандом, великий приор Франции, сын бессмертного Генриха IV и д’Эстре, красавицы из красавиц… тоже умер за решеткой несколько недель тому назад. Господа, яд, соперник червей, точит еще его внутренности… Я полагаю этого довольно. Бесполезно будет стараться узнавать, сколько самых черных преступлений таится под покровом тайны! Я враг насилия, но говорю громко и ясно – меч-освободитель не замедлит пасть на голову Ришельё.

Совещание еще продолжалось, когда губернатор лионский, д’Аленкур, который обязался сторожить последний вздох Людовика ХIII, чтобы немедленно арестовать Ришельё, где бы тот ни находился, пришел заявить, что король перенес кризис и есть надежда на спасение.

До сих пор Жозеф, которого кардинал отправил в Лион присматриваться и прислушиваться ко всему, что там происходило, довольствовался наблюдением событий и изучением умов. Если бы Людовик умер, может быть, этот монах с обширными способностями, и захватил бы власть, имевшую выскользнуть из трепетных рук Ришельё. Гигантский замысел мог кипеть, как в плавильне, под широким черепом этого честолюбца, решившегося протянуть через океан руку другому честолюбцу, предназначенному для великих деяний. Выздоровление Людовика ХIII уничтожило эти мечты, возможные для осуществления, если они существовали. Трамблай спустился до своей смиренной роли агента и уехал к министру. Он встретил его в одной гостинице Тур-дю-Пен, в Дофине.

– Вы сильно опоздали, отец Жозеф, сказал кардинал-генералиссимус: – старость одолевает вас, ваши поступки и соображения медленны.

– Не думаю, отвечал монах с горечью; – чтобы я в чем бы то ни было вышел из круга моих обязанностей или навлек подозрение в медленности и небрежности. Только в моем рвении исполнить приказания ваши, я взялся при этой встрече за дело, малоподходящее к моему характеру. В этом случае я ошибся; но будет случай, когда моя решимость и отвага выкажутся в настоящем свете, продолжал Трамблай, резко подчеркивая эти слова: – и ваша эминенция увидите, так ли я стар душой и телом.

– К счастью, возразил Ришельё, уклоняясь от разговора по этому поводу: – эхо из Лиона оказало мне важную услугу.

– Да, монсеньер, но эхо, которому ваша эминенция придает такую важность: – повторяет как попугай, не рассуждая. Притом же оно передает то, что кричат, а что говорится на ухо, то от него ускользает. Дошла ли до вас какая-нибудь весть о таинственном совещании в городе Лионе господ Гиза, Бассомпьера и Монморанси.

– Нет, мой отец.

– Вы немедленно убедитесь, что, как я ни стар, по-вашему, но господь по своей неизреченной милости наградил меня таким тонким слухом, какого нет у вашего эха. Вот, прочтите, отчет о заседании этого тайного совета.

– Отлично, сказал кардинал, прочитав и засмеявшись своим адским смехом: – я вижу, что эти господа не хотят ни одеть меня в бархат, ни увенчать розами.

– Каждый вас убирал по-своему,

– Ну, отец Жозеф, сказал министра – я покажусь великодушнее: с каждым из заговорщиков я поступлю сообразно с его вкусом, выказанным на совете.

– Итак, господин Гиз?

– Будет изгнан, и заметьте хорошенько – в Италию.

– Но маршал Бассомпьер отличился последний раз таким блестящим образом, взяв город Монтобан; было бы не любезно уничтожить это воспоминание, когда ваша эминенция приняла на себя часть этой победы.

– Подвиг этот должен быть забыт, потому что в Лионе маршал думал мне оказать другую услугу, и последняя-то должна быть вознаграждена. Обязательный генерал отправится в Бастилию, и будет не моя вина, если он под замком не сумеет сочинить какой-нибудь хорошей книги о военном искусстве,

– Но что же вы осмелитесь сделать Монморанси?

– Осмелюсь! повторил кардинал громким голосом: – слово это неприятно звучит моему слуху: Я решаю, исполняю, распоряжаюсь, не подвергаясь никакой критике… и те только будут осмеливаться, кто вздумает противиться моей воле.

– Итак, победитель испанцев, англичан, кальвинистов…

– Будет обезглавлен. Так он хотел сделать со мной; и я был бы неблагодарен, если бы вздумал поступать иначе… Булат – освободитель! Слова эти принесли бы честь поэту. Меч, которым отрубят голову господину герцогу, будет очень отточен. Он освободит гораздо лучше.

– Но, ваша эминенция, для того, чтобы таких людей подвергать подобным наказаниями необходимы преступления…

– Отец Жозеф! Вот что делает вас в моих глазах большим новичком в высшей политике! сказал министр, потрепав по плечу монаха. – Будьте уверены, прибавил его эминенция с отрывистым смехом, выражавшим гнев: – мщение это исполнится ранее четырех лет, или меня не будет на свете.

Предварительные условия мира были подписаны под стенами Казаля благодаря настойчивости молодого итальянского дипломата Джулио Мазарини. Между тем король, совершенно оправившийся и позабывший обещания, данные в болезни, не отставлял кардинала, но только потребовал примирения его с Марией Медичи. Ришельё, пустив в дело все свои патетические средства, т. е. сокрушенный тон, сложенные руки, возведенные к верху глаза, отвечал: «что никогда он не переставал быть усерднейшим слугой королевы-матери; что для него счастливейшим в жизни днем будет тот, когда он успеет вновь приобрести милости этой государыни, которую он не переставал любить и уважать, и что он ничего не пожалеет для достижения такого счастливого результата». Таким образом, этот великий лицемер умел своим притворным смирением опрокинуть на голову Марии Медичи всю вину неудовольствий, навлеченных его неблагодарностью. Обманутый по обыкновению подслащенными словами своего министра, Людовик втайне обвинил мать, и кардинал с удовольствием видел зарождение бури, которую было ему тем легче опрокинуть на голову флорентийской принцессы, что обманщик, по-видимому, употреблял усилие предупредить ее грозу.

Узнав, что по возвращении из Лиона Мария Медичи должна была отплыть вверх по Саоне до Шалона, Ришельё допросил у нее позволения путешествовать вместе с ней. Королева боялась огорчить сына отказом, но дала себе слово обмануть надежды кардинала. Вдова Генриха IV совсем не желала примирения: отравленное лезвие слишком глубоко проникло в сердце итальянки, и необходимо было принести этого человека в жертву для заживления раны, не закрывшейся в течение шести лет. Напрасно могущественный министр, этот искусный хамелеон, во время этого путешествия сделался тем, чем он был некогда – незначительным Дюсонским епископом: предупредительность, любезности, нежность, даже ласки – все это было употреблено без малейшего успеха. Мария пережила уже возраст, когда подобные соблазны могут обольщать сердце: ангулемские воспоминания давно уже