Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

– Оспаривать нельзя, монсеньер…

– Теперь вы можете судить – позабыл ли я оказанную мне вами услугу. Этого письма достаточно, чтобы вас повесить: это неопровержимое доказательство; а между тем, если хотите, то огонь, пылающий в этой комнате[27], может уничтожить эту страшную улику, прежде чем вы выйдете из моей комнаты.

– Возможно ли!

– Я готов от чистого сердца; но я должен вам сказать, что считаю необходимым предложить вам условия. Слушайте же, что я буду говорить и не отрешайтесь от своего доброго характера. Королю известно, что против его службы затеялся заговор, ему необходимо сообщить имена: я могу их выбрать, и прошедшее должно было убедить вас, что виновными или невинными бывают те, кого я объявляю такими. Но ни вам, ни гг. Пюилорану, Колье и Рошфору нечего бояться, если вы войдете в союз со мной. Обвинены будут только Монсье и королева. Из этого уже должно быть очевидно, что ни кто не будет наказан; не потому только, что нежность питаемая его величеством к супруге и своему брату, обеспечивают его милосердие, но также и потому, что я употреблю все усилия внушить государю все, что подобное прощение заключает в себе политичного в эти смутные времена, когда партии готовы взволноваться. Этот заговор послужит средством – положить конец неправильному и неосторожному поведению Гастона. В то же время оно послужит лекарством от маленьких глухих замыслов Анны Австрийской, поддерживаемых посланником короля ее брата. Произойдет много шума, будет следствие, нарядится судная комиссия, приготовления к суду; потом все кончится выговором королеве и герцогу Анжуйскому, конечно даже без оскорбительно-строгих выражений, которые были бы мне нежелательны. Я ограничусь кратким и ясным выводом: необходимо уничтожить всякий документ, относящийся до действительного заговора, вследствие которого ваша голова и многих других подвергались бы серьезной опасности, и выставить напоказ такой заговор, который компрометируя, и то не слишком, только двух неприкосновенных особ, улетучился бы в напрасных выговорах канцлера, и следствием чего было бы прощение короля. При настоящем открытом заговоре я не могу вас спасти; если же заручусь вашей помощью для моего дела, – ваша жизнь не подвергнется ни малейшей опасности.

– Что же мне прикажете делать, монсеньер?

– Вещь самую простую, и последствия которой, как я уже вам сказывал, будут настоящей детской игрушкой… Обещайте мне подтвердить, что на совете в комнатах королевы было решено в присутствии Анны Австрийской, Гастона и вашем – объявить Людовика ХIII в состояли импотенции, разрушить его брак, заключить его самого в монастырь, а Монсье женить на королеве.

– Неужели я должен утверждать такую ложь?

– Ложь! это, слишком сильно сказано, господин Шалэ. У меня есть по атому поводу сведения…

– В таком случае, монсеньер, употребите их в дело, а меня оставьте.

– Взойти на эшафот… Делать нечего – придется предоставить вам это потому, что вы так хотите. По крайней мере, меня никто не обвинит, что я оставался равнодушен к вашему спасению. Оно было бы совершенно обеспечено, если бы вы захотели понять мои доводы. При мысли об участи, вас ожидающей, у меня навертываются слезы на глаза.

– Накликать бурю на королеву, мою государыню! на герцога Анжуйского, моего благодетеля!

– Как! неужели вы такой невеж да в делах мира сего и не видите; что, тронув один волос с головы сестры Филиппа IV, мы восстановим всю Европу против Франции, и что простой арест Монсье кинет нас в междоусобную войну.

– Это двойное последствие неизбежно.

– Поэтому вы не должны думать, возразил кардинал с улыбкой: – что я, Ришельё, не предвидел его. И так если вы согласны действовать совместно со мной, вы будете единственно способствовать юридической шутке, о которой я сейчас говорил. Соглашаетесь?

– Если вы дадите мне слово, спасти жизнь и свободу как мой, так и подписавших это письмо…

– Боже мой! любезный граф, – продолжал коварный министр, пустив в ход способность плакать когда угодно: – как мне тяжело видеть в вас подобное сомнение. Даю честное слово священника! Вы получите полное прощение и за вашу жизнь я ручаюсь своей собственной[28].

– Я считаю ненарушимым это обещание, подкупленное духовной клятвой. Велите составить объявление, я готов подписать.

– Я должен прибавить одно слово. Вы сознаетесь, что вас, графа Шалэ, заговорщики избрали для ареста особы короля во время настоящего путешествия.

– Как, монсеньер! Обвинить себя до такой степени!

– Чего же вы боитесь? Разве я не дал слова священника!

– И вечное проклятие накажет вас за нарушение.

Ришельё отвечал только горькой улыбкой.

– Секретаря! – сказал его эминенция слуге, который явился позвонку.

Секретарь вошел и, под диктовку Шалэ, написал объявление о мнимом заговоре против Людовика XIII со всеми условиями, обсужденными предварительно. Акт был потом прочтен громко доносчику, который, не задумавшись, подписал его. После этого кардинал знаком велел секретарю удалиться.

– Граф, – сказал Ришельё, положив бумагу на стол: – мне очень приятно исполнить относительно вас наше новое условие. Вот роковое письмо: удостоверьтесь в его подлинности, прибавил кардинал наклоняясь, чтобы показать ему.

И министр бросил обличительное письмо на огонь, который мигом уничтожил его. Пламя камина увлекло потом и легкие остатки сгоревшей бумажки.

– Вы возвратитесь в вашу темницу, – продолжал кардинал. – Я отправляю вас туда с величайшим прискорбием, но это необходимо, чтобы не возбудить никакого подозрения о соглашении между нами. Теперь дело на хорошей ноге и не далее как через неделю оно будет забыто.

Талейран не отвечал ни слова министру, и ему казалось, что на лице его он заметил странное выражение, когда он оканчивал последнюю фразу. В нем шевельнулось зловещее предчувствие.

Сжигая перехваченное письмо, кардинал лишь уничтожил документ, сделавшийся бесполезным. Лафейма, которого читатель, вероятно, узнал в грубом деревенском извозчике, отнял письмо у слуги, которому поручено было отвезти его к Шалэ, и передал Ришельё. Но кардинал не говорил о нем королю. Он только постращал Монсьё посредством послушного Боаробера, что будет принужден представить королю неопровержимое доказательство. Этого достаточно было для обуздания Гастона, и Ришельё даже думал, что это средство толкает его высочество в супружеские объятия госпожи Комбалле. Он смотрел уже на этот результат, как на неизбежный, когда его покорный агент войдя запыхавшись сказал, что герцог Анжуйский согласен на брак через неделю, если согласятся королева-мать и Людовик XIII. Кардинал взял на себя исходатайствовать это двойное согласие.

– Все идет отлично, аббат! – воскликнул министр, подпрыгнув несколько раз на кресле, что выражало высшую степень удовольствия у его эминенции.

– В таком случае я закажу себе посох и митру.

– И в знак умерщвления плоти запрешься на две недели в уединение, где рекой будет литься шампанское.

– Но куда также свободно