Книжный магазин в Мейфэре - Элиза Найт

Я гордилась мужем, что редко со мной бывало. «Слава богу, этот старый ловелас нашел идеальную для себя должность», – думала я со слезами умиления. Это действительно произвело на меня впечатление – настолько сильное, что я приняла это чувство за истину, и все остальные моменты, которыми я гордилась, померкли.

Я захотела присоединиться к Проду. Помочь людям. Внести свой вклад в борьбу с фашизмом. При всех пламенных речах, произнесенных моей сестрой Джессикой против фашизма, она пальцем о палец не ударила ради противостояния тирании. Ее побег в Испанию с Ромилли лишь вызвал много шума и волнений.

Я оказалась в гуще событий, присоединившись к женщинам-волонтерам в лагере для интернированных, – через несколько месяцев после того, как Прод оставил меня в Лондоне. Большинство добровольцев были заняты тем, что помогали матерям менять пеленки и кормить их детей. Я изредка участвовала и в этом, но в основном работала в офисе вместе с двумя помощниками Прода. Сегодня, правда, волонтерам понадобилась дополнительная помощь, поэтому я не вернулась в лагерь, а осталась в зоне посадки на суда.

Все были измотаны, и я в том числе. Я не спала уже тридцать шесть часов. Прод же, я уверена, не сомкнул глаз в последние сорок восемь часов.

– Мадам, пожалуйста, – с сильным акцентом молила беременная женщина, протягивая мне малыша.

Я взяла хнычущего ребенка на руки и принялась неуклюже подбрасывать его. В это время мать занялась младенцем, только начавшим ходить. Господи, какая же она плодовитая! Но эту женщину я жалела – в отличие от Дианы с тремя детьми, которая вызывала во мне лишь враждебность.

– Gracias, señora [52], – она с облегчением вздохнула и опустилась на землю, держа малыша на коленях.

– De nada, señora [53], – это все, что я научилась говорить по-испански. Правда, этого казалось недостаточно – как и всего остального.

Я прижала пронзительно кричащего ребенка к груди, глядя в его влажные карие глаза. А я еще считала себя несчастной и обделенной! Как стыдно! Да, я очень хотела родить, но мне не посчастливилось. Теперь же я взглянула на это под другим углом. Возможно, все к лучшему. Будь у меня собственный ребенок в Лондоне, я сейчас не находилась бы здесь.

Качая малыша, я наблюдала за тем, как мать меняет пеленки у другого отпрыска. Внезапно он спрыгнул с ее колен и убежал с голой попой, весело смеясь. Плечи матери устало поникли, но, сделав над собой усилие, она поднялась и поспешила за ним.

Ребенок у меня на руках завопил, когда его мама исчезла. Я запела детскую песенку, которой убаюкивала нас няня Блор, но от этого он раскричался еще громче.

– Где же твоя мама, маленький жучок? – спросила я сладким голосом.

На мгновение перестав плакать, он уставился на меня полными ужаса глазами, а потом закричал уже всерьез.

Я все отдала бы в эту минуту за то, чтобы вернуться в офис лагеря, к своим обычным обязанностям – и к помощникам Прода: Дональду Дарлингу и Хамфри Хэйру! Познакомившись с ними, я удивилась, что имя и фамилия у обоих начинаются с одной буквы, – и выяснилось, что я единственная обратила на это внимание. Когда я в шутку сказала Проду, что мне любопытно, подбирали ли родители их имена к фамилиям, тот в недоумении уставился на меня и промолчал.

Я предпочла бы забраться в ветхий фургон, который водила, доставляя в нем припасы и письма и отвозя беженцев в док, в зону посадки на суда. Оттуда они отплывали в Мексику и Марокко – к своему новому пристанищу. Для забавы я надевала соломенную шляпу и, нажимая ногой на газ, кричала: «Все на борт!» – слегка раздражая Прода. С этими обязанностями я справлялась гораздо лучше, чем с крошечным орущим человечком у меня на руках.

– Он проголодался.

Одна из волонтерок Красного Креста поднесла к ротику младенца бутылочку и одарила меня взглядом, который говорил: «Ты, похоже, совсем ничего не умеешь». Хотя, возможно, мне только почудилось осуждение в ее глазах. Малыш успокоился, жадно присосавшись к бутылочке.

Над головой загремел гром, тучи затянули горизонт. Я оглядела толпу, тщетно ища женщину, погнавшуюся за своим несносным ребенком. Порыв ветра взметнул воду у причала, и корабли в гавани начали раскачиваться. Теперь женщинам придется ждать, пока закончится шторм, чтобы взойти на борт.

– Huracán! – иностранное слово, которое выкрикнула одна из беженок, по звучанию походило на «ураган».

Остальные подхватили:

– Huraсán! Huracán!

Оглядевшись, я заметила, что волонтеры встревожены так же, как и я.

Начался ливень, и мы сразу вымокли. Малыш перестал есть и зашелся в горестном плаче. Мокрая насквозь, продрогшая, я поняла, что ужасно вымоталась. С самого приезда сюда я ежедневно благодарила судьбу за свою жизнь в Лондоне. Стоя под ливнем, с орущим ребенком на руках, я мысленно перенеслась на Бломфилд-роуд – к накрытому столу, налитому в бокалы вину. Но я не сожалела о своем решении последовать за Питером. Вместо того чтобы сломаться от усталости и царящего вокруг отчаяния, я обрела новую цель: помогать тем, кого пытался уничтожить фашизм.

Наконец вернулась мать, неся на руках убежавшего ребенка, который, видимо, получил по заслугам. У обоих к лицам прилипли мокрые волосы. Когда она поставила мальчика на землю, я отдала ей другого малыша. Она прижала его личико к своей груди, защищая от бури.

Поскорее бы прошло ненастье! Тогда эти несчастные промокшие люди смогут сесть на корабль и отплыть к свободе. Туда, где, будем надеяться, политика не ведет к убийству. Туда, где им не придется карабкаться на обледеневшие горы под пронзительным ветром, где их встретят с распростертыми объятиями и где они начнут жизнь заново.

Не впервые мои мысли сосредоточились на бедственном положении беженцев, на вынужденной потере людьми человеческого достоинства – и каждый раз это меня ошеломляло, наполняло гневом не только против фашизма, но и против моих сестер, Дианы и Юнити, которые хватались за тиранию, словно младенец за спасительное одеяло. Неужели они не видели, что философия и мерзкая риторика, за которые они цеплялись, были сшиты в одно полотно с кожей и душами угнетенных?

Этот лагерь – наглядное свидетельство боли и страданий жертв фашизма.

В ту ночь при тусклом свете лампы, с затуманенным взором и с урчанием в животе – в знак солидарности с голодающими – я писала Ма, поддавшейся обаянию Гитлера. Я знала, что она отмахнется от моих слов, но мне было необходимо их