Королевские сестры - Виктория Холт

Мария увидит свою старую подругу Фрэнсис Эпсли. «Аурелия», как она ее называла, и «дорогой муж». Глупая фантазия, но любовь между ними была болезненно-страстной, и Мария продолжала считать себя женой Фрэнсис даже после замужества с Вильгельмом. Когда она прибудет в Англию, этому не должно быть места. В жизни Марии не было места ни для чего, кроме как быть послушной женой одному человеку — и этот человек был ее собственный дорогой муж Вильгельм.

Она нахмурилась, думая о дружбе Анны с Сарой Черчилль. «Неразумно! — подумала она. — И я не верю, что Сара Черчилль — лучшая подруга, какую только можно пожелать Анне».

Возможно, когда они снова будут вместе, она сможет сломить это господство. Анна была похожа на нее тем, что находила удовольствие в пылкой дружбе с женщинами. Она, Мария, эту привычку переросла — привычку не только глупую, но и опасную. Возможно, добравшись до Англии, она не станет часто видеться с Фрэнсис. Теперь, когда у нее был такой идеальный муж, у нее не было ни нужды, ни желания заводить подруг, и она, по правде говоря, строго воздерживалась от этого, хотя и не признавалась, что делает это ради самозащиты.

Вдали показалась земля, и ей нужно было собраться с мыслями. Начинался один из самых трудных периодов в ее жизни. Это было не обычное возвращение домой. Она возвращалась в Англию, потому что ее муж изгнал ее отца. Она не говорила Вильгельму, но в Голландии давно молилась о примирении между отцом и мужем. Мария ненавидела любые распри. Она так хорошо знала, чего хочет: быть в добрых отношениях с окружающими, болтать без умолку — не о великих делах, а о картах, танцах, садах и изящном рукоделии, хотя в последнее время глаза ее слишком ослабли, чтобы предаваться последнему. Она хотела слышать вокруг себя смех, и, хотя она была набожна и ее вера, протестантская вера, была одной из двух величайших страстей в ее жизни — второй был ее муж, — это не означало, что она не любила веселиться.

Но Вильгельм хмурился при виде легкомыслия, хотя теперь она получила от него особое указание — не выглядеть по прибытии удрученной. Он знал, что при мыслях о судьбе отца ее охватывает уныние, и предостерегал, что этого нельзя показывать англичанам. У них не должно сложиться впечатление, будто она является к ним кающейся грешницей. Она не должна выказывать скорби по поводу падения своего отца, которое он столь щедро заслужил. Она должна улыбаться и казаться счастливой. Милостиво принять корону. Он требовал от нее улыбок, когда она сойдет на английский берег.

Как странно! Так часто в Голландии ей приходилось сдерживать свое веселье, а теперь она должна изображать радость, ибо, по правде говоря, чем ближе она подплывала к Англии, тем меньше радости чувствовала. Она не могла выбросить из головы воспоминания детства, как отец входил в детскую, подхватывал ее на руки и называл своей дражайшей дочерью. Она не могла перестать думать о своей прекрасной итальянской мачехе, которая не выказывала ей ничего, кроме доброты, и смеясь называла ее своим «милым Лимончиком» за то, что она вышла замуж за принца Оранского.

Вместо этого она должна была помнить о безрассудствах своего отца, его распутстве, его постыдном правлении, когда он изгонял протестантов с главных постов и пытался заменить их католиками, о его жестокости после Седжмура, ибо, хотя вину возлагали на Джеффриса, королем был Яков, а значит, главная ответственность лежала на нем; она не должна забывать о гнусности истории с грелкой. Именно мысли о Седжмуре ожесточали ее сердце; так было всегда. После этого Вильгельму не составило большого труда настроить ее против отца. Когда она думала о Джемми, державшем ее за руку в танце, о его темных глазах, горевших… не то чтобы страстной любовью, но, можно ли сказать, страстной дружбой?.. когда она думала о том, как эту прелестную голову отделили от прекрасного тела по приказу ее отца, тогда она могла его ненавидеть. Яков, герцог Монмут, самый красивый мужчина в мире (ибо, сколь бы ни был восхитителен Вильгельм, даже она не могла назвать его красивым), приезжал в Гаагу, танцевал, как только он умел, учил ее кататься на коньках… и то были дни, не похожие ни на какие другие. Но Джемми был мертв, и Яков убил его.

«Мой отец убил Джемми». Вот что она должна была повторять себе, и тогда яростный гнев сокрушал ее спокойствие, и она знала, что войдет во дворец, где еще недавно жили ее отец и мачеха, и сможет смеяться и быть веселой, и говорить себе: «Он заслуживает своих страданий… за то, что сделал с прекрасным Джемми».

— Ваше Высочество, нам следует готовиться к высадке.

Рядом стояла Элизабет Вильерс, сдержанно улыбаясь, опустив свои странные глаза с тем, что некоторые называли косоглазием.

Мария склонила голову и подумала, заметит ли Вильгельм Элизабет раньше, чем ее, когда они сойдут на берег. О нет, он будет следить за женой, проверяя, то ли выражение на ее лице, какое он ей приказал, не выдает ли она беспокойства из-за того, что приехала забрать корону своего отца. Государственные дела всегда будут важнее любой любовницы.

Но Элизабет была здесь, и в тот миг Мария поверила, что так будет всегда. «Почему? — страстно спросила она себя. — Что она может дать ему, чего не могу я?» Но кто мог постичь странные силы притяжения?

На пристани собралась толпа, но Вильгельма среди них не было. Это было так на него похоже. Он не умел делать красивых жестов. Он будет ждать и примет ее официально в Уайтхолле, возможно, чтобы напомнить, что, хотя она и королева Англии, он — король.

Элизабет сбросила с плеч свой плащ и передала его пажу; казалось, он придавил мальчика к земле, таким объемным был этот плащ с его широкими рукавами и ярким оранжевым цветом. Люди хотели видеть Марию, и она представляла собой великолепное зрелище, ибо была бы очень красивой женщиной, если бы не так растолстела. Она сняла капюшон, чтобы они могли видеть ее лицо, и стояла, высокая, величавая и улыбающаяся. Ее лиф с глубоким вырезом, частично обнажавшим пышную грудь, был задрапирован тонким муслином,