Хроники «Бычьего глаза» Том I. Часть 1 - Жорж Тушар-Лафосс

волосами, с измятыми чертами лица, со взором сверкающим от жадности или мрачным от отчаяния, смотрят на увеличивающиеся или уменьшающиеся кучи золота, покрывающие стол; между тем как другие, подперев руками голову, рассуждают, чаще всего вполголоса о том, что они называют правами народа. Из числа самых страстных между последними, вы сейчас заметите молодого офицера, лет двадцати пяти, шести, у которого в лице нет ничего благородного, манеры не грациозны, голос резкий, разговор почти гнусный, но физиономия выразительная, движения быстры, тон решительный. Если он в вашем присутствии вступит в спор, вы скоро будете поражены его энергией и жаром, обладающими способностью убеждения. Речь эта простая, неправильная, запутанная, которая сначала утомляла вас, возымеет над вашими мыслями и мнениями власть безотносительную, неодолимую. Человек этот называется Оливер Кромвель; бедное состояние до сих пор удерживает его в низших рядах армии, но он выйдет из этого положения как только решится выйти, он обладает могуществом, которое старые барды приписывали богам Севера в рунических песнях: он умеет вызывать бурю… С этим-то молодым человеком приятно устроить небольшой шум на перекрестках, простую демонстрацию мятежа, который, раздавшись по ту сторону моря, вызвал бы герцога Бэкингема в Англию.

– Я воспользуюсь вашим советом и надеюсь достигнуть цели, которую мы задумали для блага религии.

Последние слова монаха сопровождались лукавой улыбкой, смысл которой леди Кларик легко угадала.

– А так как в религиозных делах отвечала она тем же тоном: – наши чувства и веровании расходятся существенно, я озабочусь, когда вы приедете в другой раз, принять вас таким образом, чтобы ни ваш слух, ни ваши взоры не могли оскорбиться тем, что вы встретите у меня в доме.

Стыдливая застенчивость в челевеке уже пожилом, не носящем рясы, имеет в себе нечто такое странное, скажем более, такое неловкое, что отец Жозеф, несмотря на свое ханжество, не мог не покраснеть при ироническом обязательстве, принятом на себя госпожой Кларик. Он удалился не много смущенный, получив дурно скрытый упрек от одной из красивейших женщин Великобритании, с которым она, может быть первый раз в жизни, обращалась к кавалеру и что еще более – к кавалеру французскому.

Недолго, однако же, продолжался слегка светский стыд монаха; дикая суровость овладела им прежде чем он вышел из отеля графини. Тогда его фанатизированное воображение, где тайно напечатлелось воспоминание прелестей, представлявшихся ему, разгневалось на нечистый образ, осквернивший его. Мучимый благочестивым укором, в то время как, может быть, самое грешное желание тревожило в нем ту человеческую натуру, которая пробуждается тем стремительнее, чем долее она спала, Жозеф волновался самыми бессвязными ощущениями… По дороге попалась ему католическая часовня, он бросился в нее и пав ниц у подножия алтаря, старался успокоиться. Он не думал во время продолжительной молитвы выпрашивать милосердия Божьего для задуманного им дела; вызвать мятеж, открыть путь потокам крови, зажечь может быть все государство, с единственною целью польстить ревности монаха – казалось дипломату – капуцину обыкновенным политическим средством. Предлог, честь французского короля, прикрывал этот заговор своим обманчивым газом, а этого было довольно для гибкой совести клеврета Ришельё. «И если ад, думал он: – имеет мстительное пламя для государственных людей, то оно предназначено кардиналу; он душа искушения, я только его орудие… Отирают кровь, обагрившую убийственный меч, и сталь принимает прежний блеск: таким образом пассивный агент преступления очищается молитвой».

Отец Трамблай, по выходе из часовни, поспешил в уайтголльскую таверну. Ему не трудно было узнать Оливера Кромвеля: графиня Кларик очень верно начертала портрет этого офицера. Сидя одиноко у стола за кружкой портеру, пламенный парламентарист, казалось, ожидал собеседника, который мог доставить ему единственное удовольствие – горячий спор о современных делах. Рассчитывая, что невозможно было найти более благоприятный случай завязать знакомство с Оливером, Жозеф вежливо попросил у него позволения сесть за один стол, и тотчас же потребовал кружку пива.

– Гостеприимство таверны мало достойно замечания, сказал Кромвель довольно чисто по-французски – язык, на котором он из любезности заговорил с иностранцем, узнав в нем француза по физиономии.

Оливер тотчас же подвинул кружку к новому соседу. Монах выпил.

– Вот приемы, которыми вызывается странная откровенность честного британца, отвечал Жозеф, поставив на стол кружку. – Я заблуждаюсь, или это была бы грубая ошибка – видеть подобную искренность у царедворца… Готов держать какое угодно пари, что я имею честь говорить с одним из тех отважных реформистов, которые, конечно весьма резонно, возбуждают движение в каждом благомыслящем человеке.

– Вашу руку, сударь, сказал молодой человек, протягивая свою сообщительному иностранцу: – мне приятно видеть в вас одного из тех верующих, которые иногда дают чувствовать голову овна пастуху, который запирает их.

– К черту папу! сказал коварный монах, наклоняясь к уху Кромвеля: – и да здравствует свобода!

– Клянусь библией я рад познакомиться с вами: мы с удовольствием побеседуем об одной главе, которая мне очень нравится и которая вам не будет неприятна. Будем-те продолжать вести речь по-французски: эти живые машины, жующие близ нас свой тяжелый обед и толкующие о своих тяжелых делах, недостойны слышать нашего разговора. Я их очень хорошо знаю: они составляют часть глупого скота, который пасется с возмутительной беззаботностью всюду, где привяжет их рука хозяина. Рассуждать при них значит метать бисер…

– Скот, попадающийся во всех государствах, жующий траву у своих ног, потому что не смеет поднять головы… Но во всех государствах также встречаются люди с сердцем, способные освободить стадо. Искра, воспламенявшая Брутов, Риензи, может блеснуть снова.

– Будь я проклят, если не считаю вещь возможной, особенно в Англии, сказал Кромвель, понижая немного голос.

– А я смотрю на это дело как на близкое, если явится один из тех парламентаристов, которые имеют столь возвышенные понятия о свободе, один из этих нивелистов, которые смотрят с негодованием, что люди, созданные по одному образу, волнуемые одними страстями, подверженные одним болезням, идущие в могилу одним и тем же путем, не имеют равной доли на жизненном пире.

– Без сомнения, честный француз, но многие найдут препятствия в отсутствии условий, необходимых для верного успеха…

– Истинное величие чаще заключается в том, чтобы парить над препятствиями, а не нападать па них.

– И кто ж дерзнет ввериться своим крыльям, чтобы отважиться на такой смелый полет?

– Во Франции, может быть, я, а в Англии вы!

Молодой офицер вздрогнул; могущественное воспоминание словно ожило в его памяти и покрыло его щеки ярким румянцем.

– Не знаю, сказал Кромвель с увлечением: – но ваш разговор запечатлел редким превосходством, и высказываемый чувства редко выходят из сердца изменника. Я должен вам рассказать один странный случай в моей