Нефритовая лиса - Крис Велрайт

стояла на балконе, наблюдая, как отцу или матери доносили о провинности слуги. Скамья в центре двора. Так похожая на эту. Ветер колышет пыль. И кто-то из слуг уже лежит — испуганный, дрожащий. Оголённая спина поднимается от тяжелого дыхания. Мать хмурит брови, приказывает. Удар. Щёлк. Плоть краснеет, полосы крови. Второй. Третий. Крики боли.

Ицин тогда зажмуривалась. Сжимала пальцы. Её учили, что это порядок. Что так надо. Что дисциплина важнее жалости. Но ей всегда было не по себе.

Теперь она лежала на этом же дереве. Теперь она не госпожа. Теперь никто не закроет ей уши руками, не уведёт в комнату, не скажет, что всё закончится.

— Подождите, — сорвалось у неё, голос дрожал, но она заговорила. — Я поняла! Я всё поняла! Больше не будет ни побегов, ни дерзости. Я… я готова. Даже… даже завтра. Я начну принимать гостей. Только, пожалуйста, не надо так.

Ткань её штанов с резким движением задрали выше колен. Сёрые, поношенные тапочки — единственное, что защищало её ноги, — сорвали грубо и отбросили в сторону. Кожа ступней задрожала, будто предчувствуя надвигающуюся боль. Ицин закусила губу, когда услышала, как стражник с лёгким всплеском окунул прут в бадью с водой.

Мгновение спустя прут опустился — и врезался с резким свистом в её ступни.

Огонь. Будто в плоть вонзили раскалённую иглу. Тело дернулось, и изо рта вырвался крик — высокий, надломленный, беззащитный.

Второй удар — и боль уже захлестнула, как прибой. Беспощадный, мокрый, с резким щелчком — прут снова распластался по ступням, оставив за собой жгучую, пульсирующую полосу.

— Конечно, я не буду уродовать твоё тело, — спокойно сказала хозяйка. Она сидела в тени под зонтом, на вышитом подлокотнике, словно на прогулке в саду, и не потрудилась даже поднять голос. В её руках был фарфоровая чашка, а в голосе — скука.

— Ступни никто не увидит. А мыть полы и вычищать ночные горшки можно и не вставая. Ползком. Как и подобает таким, как ты.

Третий удар. Ицин пыталась дёрнуться, но её запястья были крепко привязаны. Кожа горела. Боль была острая, пронзающая, и всё, что она могла — молча стонать.

— Это научит тебя покорности. Поползаешь пару недель — и усвоишь, где твоё место. Привыкнешь смотреть снизу вверх. Покорность — это самое важное, что может быть в женщине. Особенно в моём доме.

Четвёртый удар. Пятый.

Её разум начал тонуть в жарком мареве боли. В ушах звенело. Но хозяйка продолжала:

— Никому из гостей не понравится, если ты будешь показывать свой дурацкий характер. Запомни: ты — не человек. Ты утешение. Улыбка после плохих новостей. Способ отвлечься от забот, утешение для глупых и слабых, воспоминание о молодости для стариков и забава для молодых, полных жизни. Пока ты себя не выкупила — ты моя вещь.

Во двор вбежала Чжа — босоногая, растрёпанная, тяжело дыша. Она споткнулась о порог, но не остановилась. Ее лицо было белое, будто из него выкачали кровь, глаза метались по двору, а когда она увидела Ицин, привязанную к скамье, рот её дернулся, будто она готова была закричать. Но звука не вырвалось. Она резко оглянулась назад, к воротам, жестом торопя кого-то.

И в следующее мгновение во двор вплыла Белый Лотос. Её шаги были мягкими, будто она шла по подушкам. На ней было лёгкое платье цвета мяты, расшитое мелкими жемчужинами, а в руке — узорчатый зонт, которым она тут же прикрылась от солнечного света.

Она бросила беглый взгляд на Ицин, изогнула бровь и недовольно скривилась.

— Мама Ло, — обратилась она к хозяйке, словно усталая актриса, страдающая от переигравших партнёров, — кажется, пора заканчивать. Её вопли слышны даже за стенами борделя. Так все решат, что у нас тут не павильон Цветущей Ночи, а пыточная императорского двора.

Служанки уже спешили принести второй стул для Лотос. Та села, как лебедь на воду, аккуратно, грациозно. Раскрыла веер, обмахнулась, затем снова посмотрела на хозяйку.

Та неторопливо махнула рукой — стражник с прутом тут же отступил, опустив орудие наказания. Тишина во дворе была звенящей, как натянутая струна. Ицин лежала, задыхаясь от боли, руки всё ещё привязаны под скамьей, ступни горели, будто их варили в кипящем масле. Она даже не плакала больше — её тело просто отказывалось чувствовать.

— Думаешь, она усвоила урок? — лениво поинтересовалась хозяйка, повернув голову к Белому Лотосу.

— Она крепкая, — сдержанно сказала та, наблюдая за Ицин с едва заметной тенью тревоги на лице. — Не потеряла сознание. Но ведь она всё же госпожа, мама Ло. У неё нежная кожа. Если ступни не восстановятся — как она будет танцевать для гостей?

Хозяйка вздохнула, поджав губы.

— Мне кажется, она бесполезна. — В её голосе прозвучала скука. — Из неё всё равно ничего не выйдет.

— Мама Ло, ты говорила так же и про меня, — тихо напомнила Белый Лотос, не поднимая глаз.

Хозяйка прищурилась. На мгновение в её лице мелькнуло воспоминание — может быть, о той жалкой, пугливой девочке, которой когда-то была Лотос.

— Рада, что ошиблась, — наконец произнесла хозяйка. — Но ты была другой.

— Позволь мне взять её в ученицы, — мягко продолжила Лотос. — Я смогу продать её девственность за баснословную цену. Устрою торги, каких ещё не было. Половину её долга окупим одним вечером.

Хозяйка помедлила.

— Ты переоцениваешь эту никчемную девку, — сказала она, но в голосе её звучала не решимость, а желание, чтобы Лотос её переубедила.

— У неё красивое лицо, — сказала Лотос, не глядя на Ицин, а словно представляя перед собой список достоинств, — густые волосы, ровные черты, хороший цвет кожи. Пусть немного худовата, но это поправимо. Немного сладкой еды и настоя из красных фиников — и она наберёт нужную округлость.

Хозяйка слушала, щурясь, её пальцы беззвучно перебирали костяные бусины на браслете.

— К тому же, будучи госпожой, — продолжала Лотос, — она умеет читать, писать, играть на музыкальных инструментах, петь, танцевать, вести себя скромно, почтительно. Это те навыки, на которые другие тратят годы обучения. Ты уже сэкономила целое состояние на преподавателях.

Лотос чуть наклонилась, как будто делилась сокровенным:

— Есть клиенты, которые особенно любят диковинный товар. Я раскручу её как чистую, наивную, застенчивую сэянку. Все знают, что женщины из Сэи строги, отстранённы, словно из книг или храмов. Им приписывают целомудрие, неведение в постельных делах — а