Нефритовая лиса - Крис Велрайт

— Твой брат, — спокойно сказала хозяйка. — Дважды приходил. Всё про тебя рассказал. Нахваливал: «Как только увидите, сразу влюбитесь — будто из нефрита вырезана. Сидит дома, как сокровище, книг не перечитала, губ не целовала». Он даже портрет принёс.

Она открыла ящик в столе и вынула свиток. Развернула. Ицин увидела знакомое изображение — портрет, сделанный по всем правилам для помолвки с тем торговцем. Художник чуть приукрасил черты, но взгляд, поворот головы, лёгкая улыбка — всё было её. Бывшая госпожа, будущая невеста. Ицин вздрогнула, как от пощёчины.

— Вот, — хозяйка положила портрет на стол. — Вот что я покупала. А получила — подлую лисицу.

Мир пошатнулся у Ицин под ногами. То есть Чжэнь… ещё до того, как их отец принял решение, до ограбления, он уже все решил. Но как он знал, что все повернется именно так?

— Пятьдесят лянов, — медленно повторила она, отчеканивая каждое слово, словно вбивая гвозди в стену. — Ты хоть представляешь, что можно купить на эти деньги в Тивии?

Ицин стояла, не в силах поднять взгляд. Слова хозяйки звучали как раскаты грома. А та между тем, почти с удовольствием, продолжила:

— Один лян — это серебряный слиток. За него можно купить ханьфу из тончайшего шелка, или накормить крестьянскую семью рисом на полгода. Двести чашек риса, девочка. За десять лянов можно купить хорошую лошадку, небыструю, но выносливую. За сто — боевого жеребца, такого, что способен снести вражеский строй. А я… — она театрально развела руками, — я отдала за тебя пятьдесят.

Хозяйка наклонилась вперёд, её глаза сузились:

— Ты понимаешь, что это значит? Я вложила огромную сумму денег. А ты… Я кормлю тебя, пою, лечу твои мозоли, надеваю на тебя пусть и грубую, но одежду, а ты? Что даёшь ты взамен?

Она резко поднялась, шагнула ближе, её тень накрыла Ицин.

— Тупое упрямство. Дерзость. Попытки сбежать. Ты, которая должна была быть кроткой, с мягкими руками и послушной душой. Ты, которую представляли мне как будущую жемчужину в моём павильоне.

Хозяйка склонилась ближе, прошептала почти ласково, но в голосе звенело жало:

— Теперь ты поняла, сколько ты стоишь? Сколько ты должна? Или мне перевести тебе это в годы службы и десятки клиентов?

Ицин продолжала молчать. Ужас, злость и унижение затопили её горло, сжали в груди всё живое. Она чувствовала себя не человеком, а цифрой на бумаге, товаром на полке.

Хозяйка откинулась на спинку стула и хлопнула в ладони.

— Отведите её во двор! Раз по-хорошему не понимаешь — я преподам тебе урок.

Дверь открылась без стука, и в проём шагнул стражник. Высокий, широкоплечий, с холодным, равнодушным лицом. Он молча поклонился хозяйке, а затем резко взял Ицин за плечо. Та попыталась выпрямиться, сохранить достоинство, но он вдавил пальцы ей в кожу, подтолкнув к выходу.

* * *

Ицин почти волоком тащили по коридору, и каждый шаг казался ей ударом молота по телу. Стражник не говорил ни слова, но его хватка была цепкой, как у зверя, державшего добычу. Они свернули к чёрному входу, миновали кухню — и в лицо ударил солнечный свет, обжигающий после полумрака комнат.

Она оказалась во дворе для слуг.

Это было замкнутое пространство между хозяйскими постройками, укрытое от посторонних глаз высоким забором. Здесь стояли бочки с водой, валялись пустые корзины, сушилось бельё, пахло щёлоком, мылом, травой и потом.

— Ну вот и пришли, — отозвался кто-то за спиной. Женский голос. Сухой и усталый. Повариха. Она уже стояла тут, будто ждала.

Ещё несколько служанок сгрудились у стены. Кто-то украдкой переговаривался, кто-то затаив дыхание наблюдал. Кто-то просто скрещивал руки и смотрел, как на очередную сцену в скучном спектакле.

Из-за сарая вынесли длинную деревянную скамью — с отполированным временем и болью сиденьем. Её водрузили в центр двора. Пыль, поднявшаяся от скольжения ножек по каменным плитам, заклубилась в воздухе, как призрак.

Следом вынесли охапку прутьев.

Длинные, гибкие, они были свежими — их кора блестела от сока. Ицин узнала, что это и внутренне вздрогнула. Их использовали в её доме для наказаний слуг. Но ведь она была дочерью, госпожой.

Она отшатнулась, будто её ударили уже одним этим зрелищем.

Повариха подошла к прутьям, перебрала их рукой, словно выбирала специи для блюда.

— Вот этот, — сказала она с удовлетворением и передала прут стражнику.

Ицин застыла, будто окаменела. Сердце стучало в горле, в висках, в груди. В ушах стоял звон. Её живот скрутило от ужаса, когда она поняла, что это не шутка. Не устрашение. Всё происходящее было по-настоящему.

— Нет… — выдохнула она, — вы… вы не посмеете!

Она попыталась говорить твёрдо, но голос предательски дрогнул.

— Если вы повредите моё тело, — продолжила она, — я не смогу… я не смогу обслуживать мужчин. Я ведь — товар. Разве вы рискуете испортить товар?

Хозяйка вышла в сопровождении служанки с зонтом. Её шаги были медленными, как у женщины, которая знает, что каждая её минута стоит дороже человеческой жизни. Она уселась на высокий стул, поставленный прямо в тень, раскинула рукава, как крылья, и взяла в руки чашку с чаем, поданную другой служанкой. Не глядя на Ицин, она откинулась и, наконец, хмыкнула:

— Пусть знает своё место. — И кивнула.

Два стражника подошли к Ицин, грубо взяли её под руки. Она вырывалась, сучила ногами, вцепилась в рубаху одного, кусалась, шипела от ярости.

Повариха стояла в сторонке, руки сцеплены на животе, лицо сияло довольством.

Другие служанки молчали. Никто не шелохнулся. Даже те, кто недавно болтал с Ицин на кухне, отворачивали взгляды.

Чжа не было.

Она не пришла.

Ицин в отчаянии озиралась по сторонам, надеясь на чьё-то вмешательство. Но двор оставался безмолвным. Лишь птицы в саду за оградой продолжали чирикать, равнодушные к тому, что происходило.

Её резко уложили на скамью лицом вниз. Шершавое дерево царапнуло щеку, волосы рассыпались по лицу. Она пыталась вырваться, кричала, но стражники были слишком сильны. Руки грубо оттянули под скамью и привязали кожаными ремнями — крепко, так, что даже если бы у неё хватило силы, вырваться было бы невозможно.

Ицин сжала веки, и из глубин памяти, словно из тьмы, выплыли сцены, которые она когда-то старалась забыть. Тогда, в своём поместье, она была просто молчаливым свидетелем. Пряталась за занавесью или