Нефритовая лиса - Крис Велрайт

Повариха громко закричала:

— Стража! Здесь беглянка!

В этот момент Ицин удалось вырваться и вскочить. Все тело болело. В глазах стояли слёзы и ярость. Она рванулась обратно к лазу, бросилась в куст, порезав ладонь о колючку, и схватила свою булавку. Почти…

— Почти! — прошептала она сквозь слёзы.

Но в ту же секунду сзади налетели крепкие мужские руки. Её подняли в воздух, как тряпичную куклу, и прижали лицом к земле.

— Отпусти! Отпусти меня! Я не должна здесь быть! — кричала Ицин, брыкаясь, кусаясь, плача.

— Тише, тише, — прогудел чей-то голос. — Сейчас тебя научат слушаться.

Над ней уже нависли лица других служанок. Кто-то смеялся. Кто-то презрительно цыкал. А кто-то — просто молчал, как Чжа, стоя с опущенной головой.

Её скрутили, связали руки, и потащили обратно во двор, как беглое животное. Ицин лишь сумела обернуться и взглянуть на щель в заборе, на куст, на крошечный осколок улицы, что виднелся в просвете между ветвей.

Глава пятая

Её втащили в комнату хозяйки, как мешок с мусором, и с глухим стуком бросили на пол. Ковер под щекой был мягким, душистым, с вышитым золотым узором — цветущие персики, лотосы, символы долголетия и достатка. В воздухе витал аромат корицы и сандала.

Ицин приподнялась, окинув комнату взглядом. Стены были затянуты дорогими шторами из парчи, а потолок украшен тонкой росписью — синие журавли и облака в золоте. На полках стояли статуэтки из яшмы и нефрита, а в углу — красный лаковый шкаф с резьбой в виде драконов и павлинов.

Хозяйка сидела на низком диване с мягкой спинкой, одетая в тёмно-лиловое ханьфу с тонкой серебряной вышивкой. В руке — веер с росписью. Она посмотрела на повариху.

— Вот она, госпожа, вот эта мерзавка! — заливалась повариха перед хозяйкой. — Я ведь с самого начала говорила — дрянная девчонка! Упрямая, хитрая, себе на уме. И вот, пожалуйста! Сегодня к лазу кинулась, как змея под забор поползла. Едва не улизнула! Если бы не я…

Ицин, дрожа от злости и страха, молча сжимала зубы. Одежда на ней висела лохмотьями, волосы выбились из прически и падали на лицо.

— Я уж давно знала, что она подлая! — не унималась повариха. — Смотрите на нее. Гордая какая! Подбородок вечно перед нами задирает! А слова какие дерзкие! Да я за всю жизнь таких не терпела! И вот, поймала. Сама, своими руками. Охотничьи псы бы так не справились, как я.

Хозяйка поднялась, плавно, как волна. Её шаги были неслышны — лишь шелест ткани, да тихий стук каблуков по дощатому полу. Она подошла к резному столу из красного дерева, откинула крышку яшмовой шкатулки и достала оттуда серебряную заколку — простую, но изящную: в виде лилии, с крохотным полупрозрачным камнем в середине.

— За усердие, — сказала она, даже не глядя на повариху.

— О госпожа, — заголосила повариха. — Благодарю, благодарю, пусть боги хранят вашу кожу от морщин, а волосы от седины!

Хозяйка слегка улыбнулась краем губ и уже собиралась отвернуться, но повариха всё ещё стояла, переминаясь с ноги на ногу, прижимая заколку к груди.

— Госпожа… — начала она тихо. — Вот вы так великодушны… и я подумала… У меня же дочери… Пятеро, знаете ли. Всё девки как девки, здоровые, крепкие. Старшей уж семнадцать. Я ведь тогда просила, помните, взять одну сюда?

Улыбка соскользнула с лица хозяйки, как вода с натянутой ткани. Её веер щёлкнул — теперь она смотрела на повариху холодно.

— Я помню, — сказала она. — И в тот раз сказала — нет. И сейчас скажу то же самое. Твои дочери — страшнее ночного кошмара. С такой внешностью даже мышей не поймают. Даже в лачуге у рыбаков от них отвернулись бы. У меня не приживаются лица без формы и глаз без огня. Не вздумай упрашивать меня вновь.

Повариха застыла в поклоне, потом выпрямилась с видимым трудом, и прошептала:

— Да, госпожа. Простите. Благодарю за заколку…

Она метнулась к выходу, бросив короткий взгляд на Ицин, в котором не было уже ни торжества, ни победы — только раздражение.

Ицин подняла голову. Дверь была приоткрыта. В щели, будто привидение, стояла Чжа — бледная, дрожащая, с ужасом на лице. Их взгляды встретились.

— Чжа… — чуть слышно прошептала Ицин.

Но та развернулась и кинулась прочь. Дверь захлопнулась с сухим, гулким звуком.

Хозяйка недовольно цокнула языком, как будто перед ней стоял не человек, а плохо работающий механизм, издающий раздражающие звуки. Её лицо снова стало бесстрастной маской. Она плавно подошла к своему столу и опустилась на стул, аккуратно разровняв складки наряда, не удостоив Ицин ни словом, ни взглядом.

Воцарилась вязкая тишина. Только мягкий шелест бумаги и скрип кисти по свитку нарушали её, будто в этой комнате существовала только хозяйка и её записи, а Ицин была чем-то случайным, лишним.

Она смотрела, как хозяйка методично выравнивает стопку свитков, записывает иероглифы в чистые строки, сжимает печать и оставляет алый оттиск внизу документа. Её движения были неспешны, властны, точны.

Ицин стояла, не шевелясь, с опущенными руками и высоко поднятым подбородком. Внутри всё сжималось. Было жарко, но по спине пробегал холодок. Её щёки горели, колени дрожали, а грудь заполняло тяжелое чувство. Страх. Ожидание. Бессилие.

Она вспомнила, как когда-то в доме семьи Дзяо служанка уронила фарфоровую чашу. Как та стояла, дрожа, ожидая приговора. Как мать, холодно и методично, молча перелистывала свитки, давая той возможность осознать, что сейчас решается её участь. И как тогда Ицин, ещё госпожа, сидела в кресле с чаем, сдерживая зевоту, думая только о том, как долго всё это затянулось.

Теперь она стояла на месте той служанки.

— Ты понимаешь, что это не сойдёт тебе с рук? — тихо, почти устало проговорила хозяйка, не поднимая головы от бумаг, которые перебирала на столе. — Ты совсем глупая, если решила, будто сможешь сбежать от меня. Я выложила за тебя пятьдесят лянов, потому что мне двое суток рассказывали, какая ты редкая жемчужина. Красивая, благородная, девственница, никогда не знала мужчин, кроткая нравом и благовоспитанная.

Кисть остановилось. Хозяйка медленно подняла глаза. Её взгляд был ледяным.

— А что в итоге? Неблагодарная девка, которая даже ночной горшок не умеет вынести, а только мечтает удрать.

— Кто… кто рассказывал? — вырвалось у Ицин. Её голос дрогнул, но она не могла