Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023 - Леонид Абрамович Юзефович

Такой тон младший из двух друзей

может позволить себе в том возрасте,

до которого старший не дожил.

«Если он что-то предпринимал, —

пишет Мериме, – то лишь внезапно

и под воздействием сильного чувства,

но хвалился, что всегда действует обдуманно.

У него не было никаких

                                    религиозных убеждений,

кроме гнева и злобы на Провидение.

По его словам, оправдать Бога может одно то,

что он не существует.

Презрение к французскому легкомыслию

не мешало ему, когда он был консулом

                                            в Чивита-Веккье,

отправлять в Париж шифрованные секретные

                                                           депеши,

вкладывая шифровальный ключ

                                             в тот же конверт.

Письма своим литературным друзьям

он часто подписывал вымышленным именем

и начинал их фразами вроде следующей:

“Я получил присланный вами шёлк-сырец

и сложил его на складе в ожидании погрузки”.

По его мнению, мужчина до тридцати лет,

оставшись наедине с женщиной, обязан

сделать попытку к сближению.

“Вы на поле боя, – наставлял он меня,

узнав, что я начал изучать греческий язык, —

не время чистить ружьё! Надо стрелять”.

На случай, если я буду драться на дуэли,

он дал мне такой совет: “Пока противник

в вас целится, смотрите на какое-нибудь

                                                                    дерево

и считайте на нём листья”».

Вот они идут по Люксембургскому саду —

строгий молодой человек с аккуратной

                                                               причёской,

ценитель архитектуры, любитель древностей,

и коротконогий лысый толстяк в несуразном

                                                                         парике,

отставной интендант, не способный отличить

романскую церковь от готической,

певец любви,

незадачливый любовник.

Рекомендуя будущему автору «Кармен»

прекрасный способ сохранять хладнокровие

под дулом пистолета,

автор «Красного и чёрного»

машет рукой в сторону ближайшего каштана

или платана и вдруг останавливается.

«Всегда боюсь, – говорит он

                                               младшему другу, —

что, желая высказать истину,

высказываю только вздох».

Солнце сквозит в листве.

Лето в самом разгаре.

Разговаривая, они идут по аллее, уходят,

скрываются за деревьями.

Голос толстяка слышен дольше,

чем ответы его спутника.

Потом и он стихает.

Ушли.

2023

голоса

Песня пятой стражи[4]

Мы пятая стража,

мы пятая стража —

от трёх до пяти.

Над нами полотнища выцветших за ночь

                                                               знамён.

Всё тихо, всё тихо

и даже

молчат петухи.

Кто б ни был ты, путник, а наших

                                           не вспомнишь имён.

Мы пятая стража, и небо над нами светлей.

Мы пятая стража – отчётливей тени за нами.

И солнце летит,

где-то солнце летит,

как гонец на высоком седле,

чтоб коня на дыбы,

чтоб коня на дыбы

перед тёмными бросить стенами.

Только зря свои копья мы тянем навстречу

                                                                  лучам —

В пятой страже нет ни высоких, ни сильных,

                                                      ни мудрых.

Стережём или ждём?

Стережём или ждём?

Провожать нам или встречать?

Но ведь скажут о нас,

но ведь скажут о нас,

что мы ночь охраняли от утра.

Это наши следы – в пол-небес облака,

это наши следы.

Выцветают знамёна и копья ржавеют

                                                         в тумане.

Это пятая стража.

Мы – пятая стража,

наше время – от трёх до пяти.

А пятая стража бывает всегда безымянна.

1969

Двери[5]

Вперёд, человек с трубою! Труби

                                          о девочке Вере,

Которая за собою не закрывала двери.

Не то чтобы забывала – увы,

                                        ничуть не бывало,

А просто так – не хотела,

                                     вот и не закрывала.

И даже когда ревели, как стадо слонов,

                                                        метели,

А мама и папа болели и встать не могли

                                                      с постели,

Ни капельки маму с папой не жаль было

                                                       этой Вере.

«Я, – говорит, – не умею

                        закрывать за собою двери».

«Конечно, – промолвил папа, —

                                   дети даются непросто,

Но Веру придётся отправить

                              на необитаемый остров.

Быть может, там крокодилы и прочие дикие

                                                                звери

Научат дочурку нашу закрывать за собою

                                                             двери».

«Да разве же крокодилы, – тут

                                      стало страшно Вере, —

Да разве ж они умеют закрывать за собою

                                                              двери!

Я буду учиться дома, – заплакала горько

                                                                      Вера, —

Даю вам честное слово юного пионера!»

«И правда, – сказала мама, —

                                      ей лучше учиться дома.

Пожалуй, с наукой этой

                                крокодилы мало знакомы».

«Трудно, – папа добавил, – постичь её

                                                      в полной мере.

В ней множество разных правил. Но знаешь, —

                                                     сказал он Вере, —

На свете, – сказал он Вере, – хотя

                                                чего не бывает,

Нет слаще, чем пенье двери,

                                      когда её закрывают».

1970-е

Стихотворения на стр. 115–121 – из романа и фильма «Казароза» (2002).

Стихотворение вологодского канцеляриста Творогова[6]

Окончевает свой живот

Голконды принц, Шивабрамот,

В краю, где гибельными хлады

Окованы рифейски грады,

И полунощна, слышно, тьма

Созиждет немощи ума.

Песенка Казарозы

Этот розовый домик,

где мы жили с тобой,

где мы счастливы были

нашей тихой судьбой.