Мемуар. Стихи и переводы. 1965–2023 - Леонид Абрамович Юзефович

грязноперых лоллоков,

что живут в запыленных ящиках

старых резных комодов,

лозой виноградной увитых

и гирляндами листьев дубовых.

Они там режутся в карты

среди воротничков мятых,

среди романов нечитанных,

и пузырьков от лекарств,

среди писем из-за границы

с марками по два пенса,

на которые теперь уже больше

не ответит никогда и никто.

Когда сумасшедший зажился

                                     на этом свете

и не торопится умирать,

а нянька дремлет в кресле,

обтянутом кожей скрипучей,

лоллоки приходят и скачут

вверх по ступеням поющим,

и под кроватями

собираются в мерзкие стаи.

Фурункул на шее

и отрыжка после еды,

и ночной кошмар,

неожиданно всплывший за утренним

                                                              кофе —

это знак, что они существуют.

Мужчины не видят их,

мужчины не слышат их,

мужчины не верят в них

и тем сильнее страдают.

Только женщинам видеть дано их,

этим уютным жёнушкам,

что сидят возле камина

и булку с мёдом жуют,

и следят краешком глаза

за ночными прыжками лоллоков,

позволяя им время от времени

облизать свои тонкие пальчики,

перепачканные в меду.

Роберт Грейвз

Бумажная скрипка

Скрипочку из бумаги

На ярмарке я купил.

За скрипочку только пенни,

Лишь пенни я заплатил,

Но, как ни старался, на скрипочке

Сыграть ничего не смог,

Тогда я выбросил скрипочку

На перекрестье дорог.

А маленькая цыганка

Скрипочку подняла,

Бумажным смычком за фартинг

По скрипочке провела,

И музыка – нет чудесней! —

Из скрипочки полилась,

И сердце к небу взлетело,

Хоть слёзы текли из глаз.

Хотел я за целый шиллинг

Скрипочку снова купить

И попросил цыганку

Мне её уступить:

«Я дам тебе целый шиллинг

И впридачу на скачки билет!

Продай мне скрипочку эту!»

Но цыганка сказала: «Нет!»

Карл Сэндберг[9]

«Когда по тёмному стеклу потекут полосы…»

Когда по тёмному стеклу потекут полосы

тумана

и узоры звёзд,

и ветви, и побеги, и брызги звёзд,

мы будем считать с тобой звёзды —

одну к одной, миллион к миллиону.

Мы запомним их,

как рыбак помнит пойманную им рыбу,

как молоко в вымени помнит сок травы,

как помнит дожди собранный урожай.

Эти звёзды были как громадные пустые

комнаты,

и я прошёл сквозь них рядом с тобой.

«Там росла высокая болотная трава…»

Там росла высокая болотная трава,

слишком жёсткая для фермерских коров,

и когда налетал ветер,

каждая травинка, словно копьё,

поднималась ему навстречу,

и ветер звенел, уколовшись,

таинственным игрушечным звоном.

А однажды случилось так,

что все копья травинок

поднялись одновременно,

и прозвучала тихая музыка травы —

травы, слишком жёсткой для фермерских

коров.

«Какое прекрасное место,

чтобы прийти сюда осенним утром,

утром ранней осени», —

сказал старый человек,

разговаривая со своей собакой,

разговаривая с самим собой

или с пролетающим ветром.

Трава

Несите тела погибших под Аустерлицем

                                                        и Ватерлоо.

Ройте яму поглубже.

Дайте пищу моим корням.

Это я, трава.

Я скрою всё.

Громоздите трупы павших под Геттисбергом,

собирайте убитых под Ипром и под Верденом.

Ройте огромную яму.

Дайте пищу моим корням.

Два года. Десять лет,

и пассажиры спросят кондуктора:

«Что́ это за места?

Где мы сейчас?»

Это я, трава.

Дайте пищу моим корням.

Автопортрет на фоне ямбов и хореев

1

Несколько стихотворений Пушкина и Лермонтова я знал ещё до школы, так что к третьему классу способен был критически оценить серию неприличных детских анекдотов, героями которых выступали два светила русской поэзии, дневное и ночное. В школьном фольклоре 1950-х они учились в одном классе и сидели за одной партой. Пушкин был матерщинник и проказник, Лермонтов – простофиля, жертва его проделок. Кощунственность этих историй меня ужасала, в то же время оба небожителя, униженные напяленными на них шутовскими масками, в своём несчастье делались ближе и роднее – как Геракл в рабстве у Омфалы.

Стихи я любил с детства, но первым поэтом, лет в тринадцать пронзившим мне сердце, стал Александр Блок.

Вот это, из цикла «На поле Куликовом»:

Река раскинулась. Течёт, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной жёлтого обрыва

В степи грустят стога.

Или это:

Пролетает, брызнув в ночь огнями,

Чёрный, тихий, как сова, мотор.

И это:

Грусть – её застилает отравленный пар

С галицийских кровавых полей.

Битву на Куликовом поле мы проходили в четвёртом классе, но о снарядах с ипритом и «отравленном паре с галицийских кровавых полей» я понятия не имел. «Мотор» для меня был просто мотор, я не сумел бы объяснить, почему, «тихий, как сова», то есть находясь в нерабочем состоянии, он летает и брызжет огнями, – но всё это было совершенно неважно. Много позже я узнал то, что чувствовал уже тогда: поэзия не обязательно должна быть понятной, чтобы быть понятой.

У нас дома был томик Блока из довоенной малой серии «Библиотеки поэта». Моя мама, Галина Владимировна Шеншева, после мединститута уезжая в 1943 году на фронт, взяла его с собой и, что ещё удивительнее, привезла обратно. Студентом-первокурсником я подарил его девушке, с которой у меня был роман. Томик любимого