Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1918—1945). Том первый - Иржи Маген

zieht uns jetzt in die Küche[116]. Теперь, значит, служанку. Делаем успехи, месье.

А л е ш (сконфуженно идет к матери, нервно дернувшись при слове «служанка»). Маман, ради бога, прошу вас, оставьте этот презрительный тон. Франтишка тоже женщина.

П а н и  К о с т а р о в и ч. Разумеется, женщина, благородный рыцарь. На ее женственность никто не покушается, — может, вы случайно. (Франтишке.) Поэтому она сейчас пойдет в мою спальню и уложит в шкаф белье, которое я вытащила, когда в шестом часу одевалась и не могла найти чулки в тон туалету.

Ф р а н т и ш к а  понимающе кивает и уходит.

Пани Костарович кивает Алешу на стул, сама тоже садится и мерит сына долгим ироническим взглядом.

Алеш садится, смущен, словно школьник.

Prenez place, monsieur[117]. Мне надо с вами кое о чем поговорить, молодой человек. Но прежде, будьте любезны, скажите, когда наконец вы прекратите это плебейство… вашу любовь к челяди? Шокинг, шокинг! Вы сами за себя должны краснеть. Quand allez-vous apprendre enfin les bonnes manières?[118] Зачем я держала для вас бонну с трех лет и с семи — воспитателя?

А л е ш. Прошу вас, маман, не лишайте меня единственной радости в этом доме. Я живу здесь как на северном полюсе — я замерз бы без этого теплого уголка. Столько холода, столько оскорблений и недоверия, непонимания и враждебности повсюду в этом доме!

П а н и  К о с т а р о в и ч. Хи-хи-хи… Да, плебейчик всегда сентиментален. Согрей его, нежничай с ним, ласкайся, крутись возле него, согревай дыханием его ручки и ножки, а главное — сердечко, чтобы оно не закоченело. Он такой нежный, бедняжечка, насморк для него — космический предел. А если нас охватывает мировая скорбь, то положите ему компрессик на животик? Fi donc! Plus de tenue[119], смею ли просить. Чуть больше дистанции между людьми и чуть меньше доверия и глупости s’il vous plaît[120]. (Встает.) Послушай, Алексей, серьезно: если уж ты втерся в интимную жизнь дамы, такой как я, то надо соответственно вести себя и быть сдержаннее. Запомни это раз и навсегда.

А л е ш (удивленно поднимает голову). Как это? Я к вам втерся? Проник в вашу интимную жизнь? Ничего не понимаю. Вряд ли еще найдутся такие совершенно чужие друг другу мать и сын.

П а н и  К о с т а р о в и ч (жестко). Говорю тебе, Алексей, что ты втерся или навязался в мою интимную жизнь: что может быть интимнее материнства? Того, что я зачала и родила тебя. Пойми, Алексей. Я не хотела тебя, я не хотела второй раз стать матерью… словно предчувствовала, что после Риши все может быть только упадком. Но меня заставили, тебя навязали мне извне. Я была поставлена перед выбором: либо внутренний веред, либо второй ребенок. Я решилась на тебя — и сделала ошибку. Сейчас, наученная горьким опытом, я бы сделала другой выбор. Веред можно было бы прооперировать и удалить, а тебя — нельзя.

А л е ш (горько смеется). Значит, я ваш веред! Веред, извергнутый, принявший человеческий образ. Философ сказал бы — субъективизированный! Ну, думаю, с ним можно справиться. Мы должны, маман, вместе придумать средство, как удалить веред, который разросся и достиг размеров человека двадцати одного года и музыканта… Возможно, и на него найдутся хирургические щипцы, чтобы вырвать его… из чрева общества, коли он не был своевременно удален из твоего чрева.

П а н и  К о с т а р о в и ч. Оставь глупые шутки. Я искала тебя не для того, чтобы слушать непристойные остроты. Мне совершенно безразлично, чем ты занимаешься или не занимаешься. Единственно, что меня интересует в этом доме, что делает или не делает Риша. Больше ничего. Он — завоеватель, надежда на продолжение рода, в нем заключена линия развития семьи, гребень ее волны. Он — множитель, он — сеятель жизни. Рядом с ним все мы, и я в том числе, дармоеды… и в первую очередь — ты. По следам льва всегда идут гиены и шакалы. Пусть говорят, что существуют артисты, мечтатели, поэты, все едино: это только красивым словом называют мерзость. В конечном счете они-то и есть дармоеды.

Алеш пытается протестовать.

Дай мне договорить. В сущности, мне было бы безразлично, флиртуешь ли ты с Франтишкой и вообще чем занимаешься или не занимаешься. Но пока ты живешь в моем доме, то должен вести себя корректно, то есть в данном случае — достойно. Я не потерплю, чтобы ты стал посмешищем, ибо, пока ты мой сын — а это, увы, так, — ты сделаешь посмешищем и меня. (Цинично.) Пожалуйста, спи с Франтишкой…

Алеш испускает горестный крик.

(Не обращая внимания.)… если хочешь, но никаких ухаживаний, никаких цветов, не покупай ей перстеньков на ярмарке, не шляйся с ней на прогулки, не сочиняй для нее сонат, не пиши ей стихов, не люби ее, не выкидывай лирических номеров. Это я тебе запрещаю, этого я не потерплю. Если и была когда-либо просвещенная мать, то это я, если и была когда-либо мать без предрассудков, то это я. Я смотрю на вещи трезво, по-мужски, и вижу их такими, как они есть, — редкое качество у женщин. Я всегда держала для вас на кухне красивых девочек, чтобы вы не бегали за ними по борделям. Но, насколько я знаю, этим пользовался и сохранил свое здоровье только Риша.

А л е ш. О… о… конечно, он воспользовался, и другими вещами более… более… как бы это сказать… мужскими. Он сохранял спокойствие и хорошее пищеварение даже в ситуациях весьма щекотливых.

П а н и  К о с т а р о в и ч. Да, он сумел использовать все, чтобы развиваться, взрослеть и посвятить себя своей великой миссии. Ему с детства была чужда сентиментальность, и он удивительно рано созрел. Риша всегда ставил дело превыше всего, верно служил ему, а в крайнем случае мог и принести себя в жертву. Он прекрасно владел собой; не церемонился с тем, что большинство людей возносит на алтарь и перед чем лицемерно преклоняется, — свои настроения, чувства, прихоти, которые называют потребностями души, а на самом деле не что иное, как замаскированная жажда удобств, уютного местечка, лень и трусость. В случае чего он мог быть безжалостен к себе и мог беспощадно выкорчевывать и жечь свою душу. Прирожденный повелитель! Я не встречала у людей иного доказательства силы. Только такой человек созрел для славы.

А л е ш. Возможно. Если бы только тяготы этой силы и величия не ложились на плечи другим, слабым и беззащитным. Если бы он не воздвигал памятник своей славе из чужого, награбленного им живого материала! Быть жестоким к себе — пожалуйста. В конце концов, это твое дело. Но к другим?

П а н и  К о с т а р о в и ч. Как ты недоверчив! Как близорук, когда речь идет о нем. Какая лягушачья перспектива!