Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1918—1945). Том первый - Иржи Маген

своего самого мелкого служащего — знает, когда она была пришита и когда оторвется. Он тоже любил появляться на фабрике там, где его меньше всего ждали, и в то время, когда никому и в голову не могло прийти, что он еще здесь. Отец хотел, чтобы я пошел в него, и не мог простить, что я не оправдал его надежд. Мечтал сделать из меня инженера и не мог смириться, что я выбрал искусство. Но и тут хотел, чтобы я преуспел в этом сразу. Отвернулся от меня, презирал, когда успех не пришел так быстро, как он ожидал. Он усвоил особый способ не видеть меня: поднимал брови и устремлял куда-то взгляд, хотя вроде бы смотрел на меня. Даже на смертном одре вел себя так же — в наказание за то, что я все еще не добился славы, был не известен, не знаменит! Да, он был нетерпелив, горд и приходил в исступление, когда жизнь ставила ему препятствия. Проживи он еще лет двадцать, кто знает, может, жизнь ему и покорилась бы, а может, и умер так рано, что ему не удалось обуздать ее. Нет, нет… я не в него, я слишком убогий, несчастный, надломленный, неудовлетворенный, слабый и никчемный.

Ф р а н т и ш к а (гладит его по голове). Ну, что вы говорите, паныч? Во всяком случае, вы так прекрасно играете на скрипке. У меня аж сердце разрывается, когда вас слушаю. Вы то словно жалуетесь — и тут же сразу радуетесь и ликуете… но так странно, как молодой рекрут, который за весельем скрывает свое отчаяние. Ни одна пташка у нас в горах никогда так не надрывала мне душу своим голосом из глубины леса… а может, из своего заклятия.

А л е ш (бросается к Франтишке, всхлипывает). Значит, вы мне верите? Вы чистая, вы добрая! Верьте в меня… верьте, чтобы я не покончил с собой. Здесь (показывает на лоб) и здесь (показывает на грудь) что-то мечется, волнуется, хочет вырваться и обрести форму, чтобы гореть и светить людям. Верьте мне! Верьте! Не могу жить без вашей веры. Я ищу, все время ищу. Наберитесь терпения: я найду, непременно найду когда-нибудь, если только вы не разуверитесь во мне. Я… не могу… вы… вы… выразить: в этом мое мучение. Я пишу трио, квартеты и квинтеты и в один прекрасный день, даст бог, — а он даст, за ним эта минута — я спою свою победную п-п-песню. Вам, только вам, моя добрая фея. Я уже на пути… о да… передо мной маячит кайма ее одеяния: надо только ухватить ее! И я, запыхавшись, мчусь следом… Ч-через камни, ухабы, канавы, п-п-пропасти… (Глубоко вздыхает, после паузы.) Вы не представляете, как я был несчастен полгода тому назад, пока вы не пришли к нам. Не представляете, как без вас было пусто в этом доме. Нет, это был не дом, а склеп, кладбище. Всюду тьма, стужа, распад, хаос. Не было оси, не было формы, не было света. Явились вы, тихая, покорная, лунно-прекрасная, — и сразу все обрело смысл. В глубинах ожили росточки, скристаллизовались вокруг вас, вокруг вашей оси, сосредоточились на вас, стали расти и обретать форму. Это чудо сотворили вы, Франтишка, да, вы, своей добротой, своим целомудрием и святостью, которую несете в себе… уверенностью и надежностью своего существа… Да, таков есть бог, Франтишка: тихонький, тишайший, даже ветерок в нем не повеет, и потому вокруг него вертится весь мир, и потому из него рождается весь мир… Он свернулся в нем клубочком… расположился со всеми своими поздними чудовищными контрастами.

Ф р а н т и ш к а (крестится). Не богохульствуйте, паныч! Я всякий раз стыжусь таких ваших слов. Вы путаете священные и мирские дела, а это грех!

А л е ш (фанатично). Нет, не возражайте. Этим вы лишь доказываете мою правоту. Ведь и бог никогда не считал себя богом, он пренебрегает этим, не ведает этого… именно потому он и есть бог. Ваше влияние ощутили в этом доме все — даже последний камень, что лежит на самом дне фундамента. В тот миг, когда вы пришли к нам, ему сразу стало легче. И тяжко стало ему нести свой груз с той минуты, когда в этом доме вы впервые заплакали.

Франтишка пытается его прервать.

(Отмахивается, так же фанатично.) Нет, нет… оставьте меня. Я безмерно счастлив только в такие минуты. Даже самые угрюмые, древние пауки на чердаке, окутанные плотной паутиной, эти угрюмые бобыли, повеселели с той минуты, когда под нашей крышей впервые прозвучал ваш смех. И с той минуты они стали милосерднее к пойманным мухам. Во всяком случае, один из них, такой потешный, длинноногий, с пестрым задом, который вчера вечером свалился на мою нотную бумагу в тот момент, когда я записывал бурный пассаж, поведал мне, что ради ваших прекрасных глаз он одну мушку отпустил на свободу.

Ф р а н т и ш к а (смеясь). Чего вы только не знаете, вам бы сказки рассказывать детям. Но в самом деле, паныч, почему вы не разрешаете мне убирать у вас в комнате? Не было бы нигде паутины — ни на потолке, ни по углам. А то, запершись, сидите там неделями. Хотя бы мне ключ оставляли, когда идете погулять!

А л е ш. Nicht diese Töne[113]. Разрешите, Франтишка, продолжать мне в том же духе. А дядя Лекса, вы даже представить себе не можете, какой он раньше, при Тоничке и Берте, был брюзга. Он вообще не спускался к нам, вниз. Просил носить ему еду наверх и даже меня к себе не пускал. А ведь, собственно, он меня… я уже вам говорил, Франтишка… он меня воспитал…

Франтишка кивает головой.

(Шепотом.) И спас от самоубийства… тогда… когда случилось то страшное… (Пауза.) Даже я мог простоять у его порога хоть полчаса и прождать зря. А сейчас дядя Лекса сама приветливость, его голубые глаза, которые было уже поблекли, вновь засветились яркой голубизной, словно впитали в себя июньское небо. Теперь он ходит к нам каждый день, и, конечно, только ради того, чтобы заглянуть на кухню, погреться минутку — как и я — в тепле, которое исходит от вас… как от пшеничного поля, зреющего под летним солнцем.

Ф р а н т и ш к а. Да, старый пан любит здесь бывать. Нередко зайдет под каким-нибудь детским предлогом, чтобы как ни в чем не бывало поболтать со мной. То придет за теплой водой помыть руки, хотя минут пятнадцать назад я отнесла ему в комнату полный кувшин, то угли у него в самоваре никак не разгораются, и я должна, как он говорит, воскресить их к жизни,