Советская одноактная драматургия, 1978 - Гунар Рейнгольдович Приеде

С е м и н. Чувствовал.

В о р о н я т н и к о в. В конце месяца! В конце квартала! Мы все жили как каторжные, как проклятые… Никогда еще так туго не было.

С е м и н. Я понимаю. Если бы в начале месяца, тогда, собственно, и говорить было бы не о чем. Я и сам переживал: как, думаю, вы тут без меня…

В о р о н я т н и к о в. Четыре дня осталось до первого, четыре! Ты это соображаешь?

С е м и н. Я попробую… постараюсь…

В о р о н я т н и к о в. Нет у меня, Григорий Яковлевич, для вас слов. Есть, да в горле сидят, не выскакивают. А уж если выскочат…

Ч а ш к и н а. Авдей Валентинович!

В о р о н я т н и к о в. Почему ты прогулял, Семин?

С е м и н (расплылся). Сын родился…

В о р о н я т н и к о в. У всех дети рождаются.

С е м и н. У меня первый.

В о р о н я т н и к о в. У всех сначала первый, потом пятый, потом сорок девятый. Вон у Шамарина тоже третьего дня ребенок родился — Шамарин не прогулял.

С е м и н. Так у него девочка… Я и сам не знаю, как это вышло…

В о р о н я т н и к о в. Чего не знаешь?

С е м и н. Меня, понимаете, ошарашило…

В о р о н я т н и к о в. Чем это тебя ошарашило — пол-литром?

С е м и н. Нет. И как человек устроен!.. Ну, думаю, будет ребенок, и все. А как узнал, будто во мне что-то перевернулось. И весь свет по-другому представился. Так весело было!

В о р о н я т н и к о в. Наверное, не скучал. Я вот, например, когда у меня сын родился, не то что не прогулял — и в мыслях не было.

С е м и н. Так это вы. Потому вы начальник, а я рядовой.

В о р о н я т н и к о в. Не смей!

С е м и н. Что?

В о р о н я т н и к о в. За дурака меня считать. Знаешь, милый, почему я не прогулял?

С е м и н. Вы другой человек.

В о р о н я т н и к о в. Брось, тебе говорю, брось, человек я такой же, как все. А в наше время за двадцать минут опоздания знаешь что было?

С е м и н. Что?

В о р о н я т н и к о в. Ладно, я тебе историю преподавать не буду. Сам читай, развивайся. Ты понимаешь, что ты за свое удовольствие теперь получишь?

С е м и н. Понимаю.

В о р о н я т н и к о в. Премиальные — пусть и не снятся. Это тоже доведи до сознания.

С е м и н. Ясно.

Ч а ш к и н а. Вот, Гриша, в какое ты себя положение поставил. Хотели тебя к премии, благодарность вынести.

В о р о н я т н и к о в. Портрет с аллеи сымаем.

С е м и н. А куда его?

Воронятников, Кого?

С е м и н. Портрет-то.

В о р о н я т н и к о в. Можем на память подарить. Повесь дома на стенку или сверни в трубочку и храни как память о лучших днях жизни. Работу попроще будешь получать, о толстом рубле и не думай.

С е м и н. Ну уж, Авдей Валентинович… У меня теперь увеличение семейства, а вы… Вон в Болгарии — как ребенок родился — пособие. И рождаемость стимулирует, и справедливо. Хоть небольшой, а рост.

В о р о н я т н и к о в. Зря вас за рубежи пускают. Не те впечатления вы оттуда привозите.

С е м и н. А я туда не сам просился, меня для обмена опытом посылали. Мне бы еще и в Соединенные Штаты съездить. Там, говорят, кое-что посмотреть можно.

В о р о н я т н и к о в. Знаю, чего тебе наглядеться хочется. Стриптиз.

С е м и н. Зачем мне стриптиз, у меня жена есть. Я бы технику посмотрел.

В о р о н я т н и к о в. А зачем тебе смотреть? С твоим-то отношением к делу? Ты бы попробовал там, в своих Соединенных Штатах, на заводе три дня прогулять, что бы тебе было, а?

С е м и н. Так ведь там капитализм.

В о р о н я т н и к о в. То-то! На таких, как ты, не капитализм надо, а прямо феодализм… Ладно, не отвлекай. На тринадцатую получку тоже особо не рассчитывай, может, и обойдут.

Семин молчит.

Вот, значит, Григорий Яковлевич, какая у тебя теперь программа жизни будет. Усек?.. Что задумался? Может, я тебя обидел, а?

С е м и н (раздумывая). Вроде нет. Все правильно.

В о р о н я т н и к о в. В таком случае, разговор окончен, товарищ Семин, иди… Что стоишь? Вопросы есть?

С е м и н. Нехорошо все…

В о р о н я т н и к о в. Сочувствую.

Ч а ш к и н а. Ты, Гриша, очень не огорчайся. Докажешь трудом — и портрет обратно повесим. А премии уж само собой пойдут.

С е м и н (в раздумье). Нехорошо…

Ч а ш к и н а. Что нехорошо, Гриша?

С е м и н. Стыдно.

В о р о н я т н и к о в. Ты бы со своей совестью раньше советовался — до прогула.

С е м и н. Можно у вас, Авдей Валентинович, листочек бумаги попросить?

В о р о н я т н и к о в. Чего-чего — бумага есть, не жалко. (Протягивает Семину листок бумаги.) На!

Ч а ш к и н а. Зачем это тебе, Гриша?

С е м и н (Воронятникову). Можно, я тут присяду и вашей ручкой воспользуюсь? Свою обронил где-то.

В о р о н я т н и к о в. Садись, если приспичило. Завещание, что ли, сочиняешь?

С е м и н. Я, Авдей Валентинович, заявление об уходе хочу написать. (Присел к столу, взял ручку, положил лист бумаги на стол.) Кому писать надо, Евдокия Федоровна?

Ч а ш к и н а. Ну что ты… заявление… с чего это?

С е м и н. Стыдно…

В о р о н я т н и к о в. Гулять тебе не было стыдно.

Ч а ш к и н а. Погоди, Авдей. (Семину.) Чего тебе стыдно, Гриша?

С е м и н. Портрет снимут — все ехидничать начнут, острить. Ага, мол, достукался. Мне и так Переверзев Алексей говорит: чего это ты детей заводить вздумал, от них одни неприятности. У него трое.

Ч а ш к и н а. Глупости он говорит.

С е м и н. В дирекцию или в отдел кадров писать?

В о р о н я т н и к о в (Чашкиной). Ему не стыдно, Дуся, нет, его по самолюбию ударили: как же, носились как курица с яйцом, а теперь по носу.

Ч а ш к и н а. Я говорю, погоди, Авдей, помолчи!

С е м и н. Конечно, и самолюбие.

В о р о н я т н и к о в. Ага! Гонору в таких, как ты, полный пузырь накачали, распирает.

Ч а ш к и н а. Авдей!

В о р о н я т н и к о в. Чего — Авдей, чего — Авдей! (Семину.) Я тебе неправильно все меры взыскания нарисовал?

С е м и н. Правильно. Я же не возражаю.

Ч а ш к и н а. Так чего же?

С е м и н. Я уйду все-таки.

В о р о н я т н и к о в. Куда ты уйдешь?

С е м и н. На изоляторный. У меня там дружок. Он и то говорит: что ты на своем ишачишь, присох, что ли, у нас на целых двадцать пять больше получать будешь, иди к нам.

В о р о н я т н и к о в. Вот, Дуся, вот! У них у всех одна арифметика в уме.

С е м и н. Нет! Я как раз говорил: не пойду. Но теперь, видать, судьба.

В о р о н я т н и к о в. Дуся, судьба у него! Ты слышишь, у него судьба! Ах бедный, несчастненький он! Судьбинушка ты горькая! (Кричит.) Это у меня судьба, не у тебя! Иди, иди на свой изоляторный, там ты нас еще вспомнишь!

С е м и н. Да вы не нервничайте, Авдей Валентинович, я же сказал — ухожу. (Пишет.)

Ч а ш к и н а. Чего ты пишешь, Григорий, чего?

С е м и н. В дирекцию решил.

Ч а ш к и н а. Выйди-ка отсюда на минутку. Выйди, выйди, мне с Авдеем Валентиновичем конфиденциально надо.

Семин пошел к двери.

Оставь бумагу, потом допишешь. И не отходи далеко.

С е м и н. Слушаю. (Ушел.)

В о р о н я т н и к о в. Ты чего?

Ч а ш к и н а. Я прошу тебя: сиди и молчи. Уйдет он.

В о р о н я т н и к о в. Ну и к лешему!

Ч а ш к и н а. Я тебя понимаю, Авдей. Но сейчас все. Ша! Семин наш, никуда его отпускать нельзя. Ты же знаешь, у него руки золотые. Как без него будем?

Воронятников молчит.

То-то. Остынь.

В о р о н я т н и к о в. Как же можно…