Военная разведка Японии против СССР. Противостояние спецслужб в Европе, на Ближнем и Дальнем Востоке. 1922—1945 - Александр Геннадьевич Зорихин

Приказом командующего армией от 16 ноября на начальника органа майора Маэда Мидзухо возлагалось ведение разведывательной, пропагандистской и подрывной деятельности против Приморья с позиций Раджина, Сэйсина и Юки. В подробных инструкциях от начальника штаба армии перед миссией ставились задачи по координации и руководству работой против СССР разрозненно действовавших японского консульства в Сэйсине, разведывательных органов крепости в Раджине, располагавшихся там же отделений транспортного управления и военной жандармерии, а также напрямую подчинявшихся штабу Корейской армии разведчиков. Хотя разведывательная деятельность в Маньчжурии запрещалась, миссия могла проводить там необходимые для обороны Кореи контрразведывательные мероприятия и напрямую обмениваться информацией с ЯВМ в Хуньчуне. Для повышения эффективности агентурной работы начальник штаба армии предписывал Маэда активно задействовать ранее не привлекавшиеся к сотрудничеству с японской разведкой правительственные учреждения и торговые фирмы на северном побережье Кореи[550].

В свою очередь Квантунская армия значительно пополнила после хасанских событий свои запасы диверсионных средств, отправив 22 декабря 1938 г. запрос в Военное министерство на поставку военным миссиям 100 глушителей для винтовок, 500 мин замедленного действия и 500 единиц воспламеняющихся веществ, на что 16 февраля 1939 г. Токио ответил согласием[551].

Кроме того, Квантунская армия тщательно изучила вопрос эффективности проводимой приграничными разведорганами пропаганды по склонению советских военнослужащих к бегству в Маньчжурию. На основании отчёта хэйхэской миссии начальник штаба объединения 18 января 1939 г. доложил заместителю военного министра о том, что главными причинами дезертирства советских пограничников являлись боязнь тягот и лишений воинской службы, а также эффективность японской пропаганды, поэтому предлагал и дальше активно склонять военнослужащих Красной армии к бегству за границу[552].

Поражение на Хасане привело к пересмотру планирующей документации японской армии на случай её войны с Советским Союзом. Осенью 1938 г. Генштаб начал проработку нового «Плана № 8», предполагавшего нанесение упреждающего удара не только с восточного, но и с западного направления.

План включал два варианта – «Ко» и «Оцу» – и основывался на прогнозах военной разведки о том, что в случае начала войны Советский Союз сумеет в течение трёх месяцев удвоить численность группировки своих войск на Дальнем Востоке и в Забайкалье с 30 до 50–60 дивизий. Вариант «Ко» предусматривал одновременное нанесение двух ударов силами 35 японских пехотных дивизий на уссурийском и амурском направлениях с последующим уничтожением противника в районе Большого Хингана. В соответствии с вариантом «Оцу» исходным районом атаки должно было стать Забайкалье, где 25 японским дивизиям предстояло уничтожить 30 советских[553].

В начале 1939 г. оба варианта были направлены на рассмотрение командованию Квантунской армии. Проанализировав итоги сражения на Хасане и состояние советской обороны на Дальнем Востоке и в Забайкалье, в мае армия пришла к выводу о целесообразности принятия за основу варианта «Оцу». Однако это решение встретило резкое возражение у Военного министерства, резонно считавшего, что воплощение в жизнь варианта «Оцу» потребует грандиозного строительства железных дорог в западной части Маньчжурии, концентрации там 200 000 единиц автотехники и сосредоточения огромных запасов материальных ресурсов, что в условиях ухудшения ситуации на китайском фронте грозило ввергнуть военный бюджет империи в финансовую пучину[554].

Поэтому вариант «Оцу» так и остался только проектом и не смог лечь в основу японского планирования боевых действий на р. Халхин-Гол (Халха, Номонхан), тем более что изначально Токио и Синьцзин не преследовали цель раздуть этот пограничный конфликт до размеров полномасштабной войны.

Об этом говорило хотя бы то, что введённый в действие Генштабом Японии 1 апреля 1939 г. оперативный план на 1939 г. ничем не отличался от предыдущих и не предполагал нападение на советские войска в Забайкалье и МНР. Более того, в связи с участием императорских войск в боях против китайской армии, на случай войны с Советским Союзом по данному плану выделялось в 1,5 раза меньше сил, чем по плану 1936 г. (32 дивизии вместо 46)[555], хотя японская военная разведка установила усиление к началу 1939 г. 1-й, 2-й Отдельных Краснознамённых армий (ОКА) и ЗабВО до 400 000 человек, 1700 танков и 1800 боевых самолётов[556]. На тот момент против них Квантунская и Корейская армии могли выставить 305 400 человек, 170 танков и 340 боевых самолётов[557].

Разведка Квантунской армии обладала исчерпывающей информацией о ЗабВО и 57-м особом стрелковом корпусе, свидетельствовавшей о дисбалансе сил в регионе в пользу СССР. Как правильно установили японцы, к началу конфликта в Забайкалье дислоцировались 57-я и 93-я стрелковые, 15-я и 22-я кавалерийские дивизии, механизированный (на деле – танковый) корпус в составе 6-й и 32-й механизированных (на деле – танковых) бригад. Военная разведка предположила наличие кавалерийской дивизии в Улан-Удэ и стрелковой дивизии восточнее Бырки, тогда как там находились 5-я кавалерийская и 5-я моторизованная стрелково-пулемётная бригады. Более детальной была информация о 57-м корпусе: японцы знали о наличии в его составе 36-й мотострелковой дивизии, 7, 8, 9-й мотоброневых, 11-й механизированной (на деле – танковой) и кавалерийской бригад, которые превосходили развёрнутые в Цицикаре и Хайларе 7-ю и 23-ю пехотные дивизии Квантунской армии[558].

Поэтому 25 апреля 1939 г. командующий объединением Уэда Кэнкити подписал совершенно секретный приказ № 1488 «Общие принципы разрешения конфликтов на маньчжуро-советской границе», носивший двойственный и противоречивый характер: с одной стороны, он предписывал всячески избегать способных привести к советско-японской войне действий, с другой стороны, требовал решительно пресекать любые попытки Советской армии нарушить границу с Маньчжурией, «невзирая на соотношение сил и правомерность начала войны». Предпосылкой для номонханского инцидента стал пункт 4 этой же директивы, разрешавший командованию японских войск в спорных районах самостоятельно определять линию госграницы и обозначать её командирам приграничных частей, а в случае нарушения маньчжурской границы советско-монгольскими подразделениями вступать с ними в решительные бои, вплоть до переноса боевых действий на территорию противника[559].

Самостоятельно проведя госграницу по р. Халхин-Гол, командир 23-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Комацу-бара Мититаро после получения 12 мая информации о появлении там 700 монгольских кавалеристов решил пресечь их «незаконные действия». Посланный в спорный район дивизионный разведотряд подполковника Адзума Яодзо 15 мая атаковал немногочисленных монгольских пограничников и вернулся в Хайлар, однако авиационная разведка Квантунской армии, войсковая разведка армии Маньчжоу-Го и захваченный в плен советский старшина-санитар Х.Г. Дроб вскрыли появление там 19–21 мая порядка 420 монгольских и 30 советских военнослужащих, 2 артиллерийских орудий, 3 бронемашин и 15 танков. Кроме того, в районе Тамцак-Булака был обнаружен советский механизированный батальон численностью 500 человек, 5 бронемашин и 12 противотанковых орудий[560].

Поэтому 21 мая Комацубара отправил в спорный район усиленный сводный отряд полковника Ямагата Такэмицу с задачей «уничтожить войска Внешней Монголии