Война - Всеволод Витальевич Вишневский

если оно кончит войну с «победным концом»? Во-первых, пока мы будем ждать «победного конца» — мало кто из нас уцелеет; во-вторых, господа, сидящие в правительстве, и капиталисты без боя не отдадут народу то, что принадлежит ему по праву. Разве Временное правительство обещало нам равенство? Для того чтобы сказать: «Земля отдается крестьянам» — много времени не нужно, двух секунд хватит. А с февраля прошло сколько времени? Они не сказали и не ска-ажут этого! А какое может быть равенство для безземельного крестьянина?

Солдаты впились в лицо товарища.

— Ай да маршевик!

Опять вмешался тот же офицер:

— Все решит Учредительное собрание!

Удар был меткий. Действительно: а Учредительное собрание? Оно все сделает. Какие-то надежды, возлагавшиеся на всероссийское Учредительное собрание, поддерживаемые пропагандой Временного правительства, еще теплились в солдатских умах.

— Что же может решить Учредительное собрание, которое будут созывать господа буржуи и помещики?

Ответный удар вызвал растерянность среди офицеров и оживление солдат. Они зашумели, перебивая друг друга:

— Правильно! Они там засели и решают, как им вздумается, а мы за них — умирай!

— У них там по пять тысяч десятин, вот они и заворачивают!

— Поди они дураки? Будут землю отдавать-то?

— Нам первое дело лес и выгон взять.

— Чтоб они о нас позаботились? Нет, не было того и не будет!

— Обманутые мы с малолетства, вот что! В ум и в сердце раненные…

— Терпение носим — ай не пора ли бросить?

Людям вспомнился бесконечный ряд обид, обманутых надежд — больших и малых, личных и общих.

Маршевик внимательно всматривался в их лица.

— Вот вы и разберитесь на досуге. Только одно советую: словам эдаких меньшевиков (жест в сторону приехавшего) не верьте. Слов у них, что у дяди Якова — товару всякого.

Солдаты засмеялись. А меньшевик стоял, дрожа от бешенства, и мучительно вспоминал — где он видел этого солдата. При последних словах маршевика он вздрогнул: осень 1912 года, лес, сходка, его поражение и тот же голос рабочего, обративший его тогда в бегство…

— И последнее, товарищи: спрашивайте себя всегда — что принесет пользу моему классу? Ну вот, пока все… Гложет, еще кто-нибудь поговорит?

Маршевик спокойно, не спеша сошел с трибуны. Солдаты уступали ему дорогу и одобрительно хлопали в ладоши.

Офицеры притихли. Полковник, не проронивший ни одного слова, заметил, что на него все глядят, и, привычно быстро оценив обстановку, понял, что, как командир полка, обязан ответить. Уповая на бога, он поднялся, помолчал и, оправив шашку, задушевно произнес:

— Господа офицеры и солдаты… и господа солдаты… (Солдаты хитро переглянулись, отметив вежливость обращения.) Не слушайте вы этого большевика!

Определив партийность маршевика, полковник просчитался.

Он, оказывается, большевик? Чего ж скрывал? Это не так давно ставшее известным слово казалось солдатам давно знакомым, своим: «большак» — большой. Оно вызвало ряд ассоциаций: «большак в семье», «большак — дорога»…

— Да послушайте же вы меня, старого солдата!

Солдат возмутили эти слова, потому что их командир был полковником, а не солдатом и даже с виду не походил на солдата: «выходка» у него другая, голос другой…

— Я с вами и в огонь и в воду.

— Для чего в огонь, для чего в воду? — спросил рослый солдат, из кадровых. Он запомнил, как говорил маршевик, и задал вопрос, следуя его примеру.

Полковник почувствовал себя оскорбленным и растерянным.

— Как для чего?

Полковник не хотел понять или прятал от себя смысл вопроса, честно и непосредственно заданного солдатом и означавшего: готов ли ты пойти вместе с нами воевать за правду?

Полковник поглядел на офицеров, смущенных и молчаливых, прятавших глаза. Не говоря больше ни слова, он сошел вниз, ничего не видя, охваченный лютой яростью к солдатам за то, что они хотели знать правду: точно ли он, полковник, пойдет с ними, с народом.

Подобные, разумеется с различными частностями, митинги проходили во всех фронтовых частях.

***

Отшумели первые недели февральской революции.

Группа гвардейцев офицеров возвращалась с фронта в столицу.

На одной из узловых станций они вышли из вагона и заглянули в буфет. Всю дорогу их не покидало зудящее чувство раздражения и оскорбления. Офицеры непрерывно сравнивали все, что они видели и слышали, с тем, что было до революции. Это состояние доходило у некоторых до степени психоза. Их доводила до бешенства «вся эта солдатчина — совдепы, комитеты».

Они возмущались тем, что на станциях не было воды, что окна не протерты, что все забито толпами солдат, что поездные бригады не имели прежнего молодцеватого и подтянутого «путейского» вида. Все привычное смещалось, разрушалось…

— Ясно, порядок и Россия — гибнут!

Больше всех нервничал маленький поручик с заметным шрамом на лице…

Солдаты казались им серым скопищем беспощадных и вызывающе-дерзких людей. Степень перемен была непостижимой. Офицеров угнетало зрелище солдат в расстегнутых, не по форме одетых шинелях, сердило отсутствие поясов и кокард. Слух раздражали громкие, веселые солдатские голоса:

— Ванько-о!

— Я-у!

— Тащи винтовки сюда-а!

Их пугала какая-то «вездесущность» солдат. Это больше всего преследовало и ужасало их. Все, решительно все было занято солдатами. Солдаты заполняли поезда, взбирались даже на крыши вагонов, толпились в буфетах первого и второго классов, в привокзальных скверах, в помещениях, где на дверях были дощечки с надписью: «Вход посторонним строго воспрещен», на постах управления — всюду. Они всем распоряжались уверенно, по-хозяйски.

Офицеры, делая безразлично-строгие лица, держась вместе и ежеминутно, по любому поводу ожидая столкновений с солдатами, пытались пройти в буфет первого класса. Они то бледнели, то краснели, приходя в ярость от необходимости протискиваться, ощущать бесцеремонные толчки солдат, не отдававших им честь, ждать очереди и быть — «как все»… Настоящее пугало их, о будущем они не решались думать.

Те самые солдаты, которых они, как им всегда казалось, так любили, с которыми они должны были идти всегда вместе, которые были для них воплощением народа, их русского народа, — эти солдаты стали им ненавистны. Даже видимость трогательных, традиционных чувств исчезла, как дым, как только их пути разошлись. Не любовь влекла их к народу, а возможность властвовать над ним. Они прятались за удобные для них формулы: «Во имя спасения России», «Война до победного конца». Эти формулы были для них привычны, а главное — они не позволяли уводить спор в те опасные глубины, к которым его неумолимо вели большевики. Эти глубины были для них обрекающе-безнадежно страшны. Одни это понимали цинично и ясно, другие — смутно-испуганно.

Офицеры распаляли в себе ощущение «мученичества», но, несмотря на это, упорно протискивались к буфетной стойке.

В конце марта в Петрограде, перед возвращением на фронт,