Война - Всеволод Витальевич Вишневский

Маленький поручик, со шрамом на лице, нетерпеливо допытывался:

— Ну, как вам понравились все эти «Libertées»?[76]. Летом тысяча девятьсот шестнадцатого года мне Петроград был куда милее…

— Конечно, государя жаль, но он допустил ошибочные шаги, он окружил себя совершенно неподходящими людьми. Немецкое влияние, бездарные министры… Затем нельзя было допускать оголение Петрограда. В сущности в тысяча девятьсот пятом году положение спасло то, что гвардия не была послана в Маньчжурию. Можно же было после Стохода понять, к чему клонится дело, и отозвать в столицу хотя бы остатки первого и кавалерийского гвардейских корпусов. Наконец, уж если на то пошло, почему нельзя было назначить ответственных министров? В конце концов можно было найти приличных людей даже в Думе… Например, Родзянко, Пуришкевич… ну, кого-нибудь еще из этих… либералов. Умеют же в Англии с ними ладить. Вообще очень многому следует поучиться у англичан.

— Прекрасная страна, я там бывал. Отлично кормят, великолепные портные, недурные виллы, а главное: какое умение держаться, какое воспитание! Там не может быть уличных скандалов.

— А я, знаете, думаю, что можно было объявить приказ о льготах и преимуществах для солдат после войны — ну, наделить их чем-нибудь, — есть же какие-то земли у инородцев, в Туркестане… Наиболее толковым унтер-офицерам дать производства… Да боже мой, сколько можно было сделать… И предотвратить эту несчастную революцию.

— Вы правы, но, как гласит пословица, «после драки кулаками не машут».

Маленький поручик, улыбаясь, сказал:

— Как будто, несмотря на такие скандальные вещи, как Советы рабочих и солдатских депутатов, с Временным правительством ужиться можно. Наши новые министры ведут себя прилично. Все же какое-то странное двоевластие… Но вообще «не так страшен черт», как нам показалось… Помните — на станциях, в поезде? Мы ведь, entre nous soit dit[77], испугались товарищей солдат…

— Говорят, что у офицерства не будут отнимать права. Вот и сейчас мы сидим с вами, как в былые хорошие времена. А «товарищей» уже стараются утихомирить. Меня уверяли, что особых перемен больше не предвидится. Временному правительству пора понять, что мы революцией уже по горло сыты…

— В городе все толкуют об… ну, как сказать… — Поручик запнулся и, чтобы подчеркнуть, что он не желает даже вспомнить слова «Учредительное собрание», сказал по-французски: — Assemblee nationalle[78], вы слышали? Уверяют, будто то, что она решит, — будет обязательно для всех. Значит, возможно, что когда всем осточертеет «свобода», — а это скоро произойдет, я в этом уверен! — тогда народ призовут к порядку…

— А союзники? Вы думаете, они безразлично относятся к нашим делам? Нет, нет… Им нужно дотянуть с нами войну «до победного конца»…

Маленький царскосельский поручик задумался. Он с грустью вспоминал июль 1914 года, свою роту, «ура», зной, голубое небо и очарование Царского Села…

— «До победного конца»… Увы, труднее всего иметь дело с солдатами: они помешались на политике. Перед отъездом стрелки спрашивали меня: «Вы с нами или против нас?» Mon Dieu[79], что мог я им ответить? «Ма foi, mon roi, ma dame»[80]. Но ведь им так не ответишь? Вот и крутишься, как бес перед заутреней…

В этих офицерских беседах уже было заметно влияние сплотившихся под флагом буржуазной революции крупнейших контрреволюционных сил…

Если бы маленькому поручику тогда сказали, какими путями в ближайшее время пойдет большинство таких, как он, — он счел бы это сумасшествием, нелепостью, но все данные для такого прогноза были, и эти прогнозы уже ставились теми, кто владел глубоким методом анализа общественных явлений, — большевиками.

Поручик был бы возмущен одной возможностью подозрения его в том, что он может покинуть поле боя и уйти к немцам, изменить поочередно ряду властей, нарушить слово, быть палачом своих соотечественников. Тем не менее он и тысячи таких, как он, изменили отечеству: стали шпионить в ротах и полках в пользу врага, переходили на сторону немцев. Позже они переметнулись к союзникам, когда те начали войну против единственно законной власти в России — советской; вместе с ними и без них разоряли русские земли и убивали своих соотечественников, без различия пола и возраста. Все эти поступки абсолютно противоречили понятиям о чести и долге русского гражданина и должны были караться смертью. Но эти понятия были забыты с молчаливого согласия Временного правительства.

С первых дней февральской революции враждебный большевикам класс буржуазии и их приспешники предавали Россию «союзникам» и врагам, продолжали обманывать народ словами «порядок», «право», «благородная помощь союзникам», «родина», — не смея прямо сказать: какая родина, какой порядок, какое право, помощь во имя чего… Предатели были объявлены устами Временного правительства истинными сторонниками свободы и демократии, основными силами буржуазной революции. Втайне подготовлялись программы дальнейших контрреволюционных действий. Представители буржуазии, совместно с прежним командованием царской армии, в доверительных беседах проверяли и дополняли их главные черты.

Программа намечалась такая:

«Защищать родину, продолжать войну с Германией, всемерно обеспечивать «порядок», откладывая, конечно, нужное решение вопросов о земле, труде и так далее — на будущее время, желательно на конец войны или в крайнем случае до Учредительного собрания, которое не следует созывать слишком поспешно, ибо созыв такого собрания — дело сложное, ответственное, требующее вдумчивого подхода и основательной подготовки».

Анализ этой программы, обеспечивавшей доверие буржуазии и союзников, давал совершенно иной результат:

«Ведение войны и «порядок» позволят нам сохранить вооруженную силу. Тыл не. должен дурно влиять на армию, его надо обезвредить, то есть убрать большевиков. Всякий боевой успех сделает армию послушной. Ожидающиеся действия союзников надломят Германию. Армия усмирит революционные элементы, и вопрос о формах правления будет решен так, как это нужно нам».

Еще более углубленный анализ раскрывал всю преступность программы:

«Правление случайных штатских — нонсенс, чепуха. Сила решит все. Согласятся и на конституционную монархию: Николая Николаевича или Михаила — регентом. Кирилл — фигура неподходящая. А там — видно будет».

Упоминание о самой возможности конституционной монархии на всякий случай делалось в форме какой-то вынужденной покорности. «Если Учредительное собрание решит, мы, конечно, подчинимся… воля народа…»

Представителям буржуазии казалось, что они дождутся еще лучших времен. Долгожданная власть была в их руках, а без Николая II легко обойтись. Полнота власти сулила перспективы еще более прекрасные, чем те, что мерещились некоторым из них в осенний вечер в Павловске, в 1912 году…

Знакомство с отечественной и иностранной