Война - Всеволод Витальевич Вишневский

Вспомнившийся случай не выходил из головы… Умывальник, вода, зеркало… И голос женщины… когда она, причесывая рыжие локоны, удивленно произнесла: «Ты — божий помазанник? Да?..» Ее испуг и судорожный смех…

Офицер тихонько стукался лбом об пол, шепча: «Прости, господи… прости, господи…» Затем он погасил лампу, зажег ночник, так как боялся темноты, и лег в кровать, вспоминая женщину, которая смеялась над его титулом:

«Божиею поспешествующею милостью, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Польский, Царь Сибирский, Царь Херсониса Таврического, Царь Грузинский; Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский; Князь Эстляндский, Лифляндский, Курляндский; Государь и Великий Князь Новгорода-низовские земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский, Витебский, Мстиславский и всея северные страны Повелитель; Государь Иверские, Карталинские и Кабардинские земли и области Арменские; Черкесских и Горских Князей и иных Наследный Государь и Обладатель; Государь Туркестанский; Герцог Шлезвиг-Голстинский, Стормарнский, Дитмарсенский и Ольденбургский и прочая, и прочая, и прочая».

Николай II — ныне исполняющий роль Верховного главнокомандующего армией и флотом Российской империи — повернулся на другой бок и, наконец, сладко уснул…

***

Наступление на Стоходе, начатое в полдень 15 июля 1916 года, захлебнулось к вечеру 15 июля. Гвардия устояла ценой огромных потерь.

Во исполнение плана, принятого в Шантийи, — с ведома и благословения Николая II, — союзники решили и впредь воевать, опираясь на помощь русской армии, вплоть до последнего русского солдата.

В ночь на шестнадцатое июля подошедшие резервы сменили остатки гвардии…

***

За день пятнадцатого июля на Стоходе вышли из строя тысячи солдат. Санитарные и товарные поезда, переполненные ранеными гвардейцами и пленными, пересекали Волынь…

Ночь. Июльский вечер томил духотой. С грохотом несется поезд. Раскрыта дверь товарного вагона. Прижавшись щекой к косяку, стоял раненый — маленький человек в хаки, почти мальчик, — доброволец. Он высунул голову навстречу ветру.

Поезд летел к Киеву. Раненый закрыл глаза, провел здоровой рукой по развевавшимся на ветру волосам и запел.

Вдоль полотна железной дороги ветер гнул тополя. Летели искры, искры! Из тьмы вагона доносились стоны и храп раненых.

Мальчик пел, чтобы не стонать от боли. Кто-то рядом с ним прошептал:

— Trinken![71]

Пленного немца мучила жажда. Доброволец вздрогнул и перестал петь. Он смотрел на раненого врага. Вот он — враг! Присутствие немца и его голос раздражали… Боже мой, как болит рана!

Немец шепнул опять:

— Trinken!

Нет, будь ты проклят, враг! И тут же мелькнуло сомнение: но ведь это раненый, пленный…

— Trinken!

Немец подошел вплотную. Он всхлипывал, что-то тихо говорил и поводил забинтованными и потому казавшимися огромными руками… Видимо, у него были перебиты обе кисти рук.

Подавленное молчание…

Немец снова зашептал — он снова просил утолить его жажду. Надо дать… Неудобно, он же просит… Доброволец медленно протянул вперед здоровую руку с флягой… Он забыл, что у немца тоже раненые руки. Вспомнив, русский солдат, превозмогая собственную боль, обхватил больной рукой голову немца и приложил горлышко фляги к его воспаленным губам, оправдывая себя тем, что он действует как санитар, как сиделка.

Поезд грохотал во тьме… Вагон швыряло из стороны в сторону. Дверь была открыта, потому, что раненые задыхались от июльской жары. В темноте белели огромные забинтованные руки, две — немца и одна — русского. Оба поглядывали друг на друга, почти сблизив лица. Немец стал медленно подбираться к краю вагона. Левая рука русского вцепилась в борт тужурки немца.

Вагон швыряло все сильнее. Русский крепко держал стоявшего на самом краю вагона, над уходящим с громадной скоростью полотном железной дороги, немца. Русский увидел его выжидающие, недоверчивые глаза.

Пленный глубоко дышал, впитывая долгожданную ночную прохладу. Доброволец, с детства знавший немецкий язык, спросил:

— Gut?[72]

Пленный застонал и пошевелил большими белыми руками… Он стоял, прижавшись к косяку, несчастный и все еще испуганный…

— Noch trinken?..[73]

Чувствуя каждое движение и понимая почти каждую мысль немца, русский, подавляя отвращение, в приливе жалости снова напоил его.

— Danke…[74]

Немцу было трудно дышать. Он с усилием поднес забинтованную руку к горлу и умоляюще посмотрел на русского. Перевязанная рука вздрагивала, и немец вскрикнул от боли. Русский понял. Он начал расстегивать ворот тужурки пленного. Одна пуговица, другая, третья… Он старался не касаться чужого тела, тела врага…

Кажется, наконец, последняя… Как странно!.. Пуговицы ведь почти такие же, как у нас, — солдатские! Потрясающее открытие! Оно подтверждало давно мучившую его и других солдат мысль о том, что на фронте судьбы их одинаковы с судьбами немецких солдат. Вот еще одно доказательство! Пуговицы — это, конечно, мелочь, но все-таки…

Немец, благодарно улыбаясь, смотрел на русского и вдруг тихо-тихо сказал:

— Камрад…

Поезд гремел…

Одинаковы! Одинаковы! Немец, солдат, камрад — товарищ по несчастью…

ГОСПИТАЛЬ

II

Эшелоны с ранеными прибывают на станцию «Киев-товарная». Их не подают к платформам «Киев-пассажирская», чтобы скрыть от киевлян бедствия войны… Раненые «под пение птичек, в сиянии солнца» исходят стонами…

К вечеру, пользуясь наступившей темнотой, раненых на санитарных повозках, а тех, кто покрепче, на трамваях везут в город — в госпиталя…

Лошади тащат санитарные повозки по булыжным мостовым. Обоз с ранеными растянулся по улочкам пригорода. Каждая встряска причиняет боль, вызывает вскрик, холодный пот… Тише, тише двигайтесь! Санитары!

Наглухо закрыты ставнями домики и лавки пригорода. На тяжелых железных засовах висят замки. За ставнями горят ночники, лампады, свечи. Цветут в горшках цветы. Остывают выпитые самовары. Стоят комоды с симметрично расставленными фотографиями, баночками, вазочками. Тикают часы… Кровати покрыты яркими лоскутными одеялами. В сенях — запах веников, воды, кадушек, мыла, выстиранного белья…

Вода, мыло, белье! Не дразните нас, раненых, — до слез, до исступления!

Санитарные повозки тащатся дальше…

Киев! Улицы темны. Люди спят, запершись на замки, задвижки, засовы… Никому нет дела до раненых…

Раненые глядят на беззвучные, темные дома. Раненые молчат — обиженные, огорченные… Они с завистью думают о тех, что спят в этих домах. Война идет, а им что?

Раненые, собирая остатки сил, ждут помощи, койки и утешения в госпитале.

Обоз останавливают у симметричных казенных корпусов. Госпиталь! За стенами и окнами — долгожданный отдых и покой. Примиренные солдаты спешат сойти или сползти с повозок… Их ведут или несут на носилках… мимо подъездов госпиталя.

— Куда?

— Почему?

Их размещают в палатках и просто на соломе под толевыми навесами вдоль госпитальных