Война - Всеволод Витальевич Вишневский

В грохоте взрывов, в окопной тесноте, в спешке отступления не замечают матросы, что не шагает рядом их полуротный…

***

Засел батальон в первой немецкой линии. Гвардия закрепилась и удержала позицию. Ночью вызвались матросы идти на поиски пропавшего мичмана.

Ползают парни по разрытому полю, шарят, влипают в какие-то лужи — не то кровь, не то грязь…

Ракеты взлетают над полем, освещая тела убитых гвардейцев на смятом, спаленном поле пшеницы.

— Чисто пахано, а?

— И не говори… В море того не видел.

— Там свое, здесь свое.

— Нам везде припасено.

Ползают парни, ищут… Понизу земля пахнет смрадным снарядным запахом.

Лежит убитый матрос… Глядят, не узнают. В гашнике кошель нашли, а в нем номерок жестяной — фамилия Садовников.

— Взводный это!

— Ну-у!

— Крепко доставалось от него… И вот — лежит убитый…

— Песни он любил…

— Отнесем взводного?

— Да где тут!

— Пошли, раз надо…

Забылись, заспорили, зашумели… Сразу пулемет застрочил. Не было печали! Выждали. Один к окопу третьей линии — на разведку пополз… Пусто… Немцы, видимо, еще не решались занять его… Знак подал — остальные подбежали, в окоп спрыгнули…

Шарят, шепотком кличут: «Васокродь» — нет никого. Ракета опять светит… Видят: из-за поворота в окопе ноги — сапоги маленькие…

— Они — мичман. — И понесли тело мичмана в роту. Их встретил новый, присланный вечером полуротный. — Нашли, васокродь.

— Молодцы.

— Рады стараться, васокродь.

Ночью отправили мичмана в цинковом гробу. Маршрут: Режица — Ровно — Киев — Петроград. И лаконичное, краткое сообщение: «Пал смертью храбрых…»

***

Могилев.

В одной из комнат барского особняка сидел у стола, освещенного тяжелой настольной лампой, пехотный офицер средних лет. Осторожно, беря страницы за верхний край, он перелистывает Марка Твена, время от времени стряхивая пепел папиросы и хихикая. Кончив чтение, он встал и, все еще посмеиваясь, шагнул к окну. Нога, затекшая от долгого сидения, подвернулась. Тогда, охнув и скривившись, офицер начал осторожно шевелить ногой, сгибая и разгибая ее. Когда нога стала сгибаться без боли, офицер двинулся к окну, весело подпрыгивая — от ощущения здоровья и избавления от неприятного чувства, напомнившего ему о том, что где-то сейчас у других бывают острые боли, раны и ампутации. Прикрыв рот, офицер зевнул, потянулся, подняв руки и привстав на носки.

За окном было темно. Внизу стоял часовой Георгиевского батальона.

Офицер побарабанил по стеклу и улыбнулся, вспомнив прочитанное; вернулся к письменному столу, открыл ключом верхний ящик, вынул тетрадь, раскрыл ее, разгладил страницы, взял ручку и, обмакнув перо в массивную чернильницу, записал почерком без нажима:

«…15-е июля… Гулял немного. Днем наступала гвардия… За обедом слушал забавные истории… После ужина читал Твена. Много смешного».

Кончив запись, он рассеянно водил пером по полям тетради, пытаясь одним движением, не отрывая пера, нарисовать «конвертик». Потом отложил перо и задумался: чем бы заняться? Придумав, он приложил пресс-папье к еще не просохшему рисунку, нажал раз, другой и третий. Затем, положив пресс-папье на место, придвинул к себе бронзовую коробочку, открыл крышку и вынул чернильную резинку. Еще раз поглядев, высох ли рисунок, осторожно стал стирать его резинкой. Когда рисунок был стерт, офицер положил резинку в коробочку, закрыл ее и поставил на место. Затем он придвинул к себе пепельницу, но, передумав, отодвинул ее обратно и вынул перочинный нож. Открыв малое тонкое лезвие, он тихо, затаив дыхание, стал собирать лезвием кусочки резинки и бумажную пыль, оставшиеся на месте стертого рисунка. Собрав все в маленькую кучку, он сложил перочинный нож, придвинул к себе пепельницу и, приподняв над ней тетрадь, чуть наклонил ее и постучал по корешку. Кучка пыли и остатки резинки ссыпались в пепельницу. Тогда офицер взял лежавший рядом с бюваром нож для разрезания книг и блестящей закругленной рукояткой его осторожно загладил шероховатость, оставшуюся на месте рисунка. Шероховатость была заглажена, но он заметил на бумаге маленькие оставшиеся царапинки. Офицер потер эти царапинки ногтем среднего пальца и этим почти уничтожил всякие следы рисунка. Тогда, посмотрев страницу на свет, довольный собой, он закрыл тетрадь, положил ее в ящик стола и запер его на ключ.

Часы пробили двенадцать. В комнату тихо вошел человек.

Офицер встал, бездейственный и требовательно-послушный. Вошедший снял с него мягкую гимнастерку, ловко помогая извлечь руки из рукавов; вынул запонки из рубашки и положил их на особое блюдечко на ночном столике; спустил с плеч офицера шелковые подтяжки, почти не касаясь его тела.

Когда подтяжки были спущены, офицер сел на стул и, расставив ноги, начал расстегивать брюки. Человек стал перед ним на колени и снял с сидевшего сапог, осторожно и одновременно подергав его одной рукой за задник, другой за носок. Так же стянул он и другой сапог. Выждав, пока офицер расстегнет все пуговицы на брюках, медленно стянул и их, помог снять рубашку, подал ночную, принес и надел ночные туфли и, аккуратно сложив вещи, вышел, тихо прикрыв дверь.

Шаги ушедшего затихли…

Офицер подошел к умывальнику и посмотрел на себя в зеркало. Поджав сердечком губы, расправил мизинцем тонкий рыжеватый завиток волос на груди и прополоскал горло.

От какого-то движения, звука, запаха что-то вспомнилось… Мысль офицера, всегда аккуратная и бедная, устремилась вдогонку за мелькнувшим воспоминанием, пытаясь постигнуть причину неожиданного нарушения обычного хода мыслей. Он начал восстанавливать в точной последовательности свои движения и мысли: «Я подошел к умывальнику. Так… Я — в зеркале… Что же дальше?.. Сполоснул горло, посмотрел в зеркало, волосы… Ну?» И, наконец, он вспомнил: «Ага, умывальник, зеркало, волосы!» Сразу всплыл в памяти давний острый и стыдный случай… Офицер ощутил легкое волнение и, чуть-чуть смущенный, машинально пригладил прическу, усы и бороду.

Бесцельно потоптавшись на месте, офицер подошел к столу, отомкнул ящик, вынул записную книжку и раскрыл ее на последней странице, где был календарь. Он посмотрел на значки, аккуратно нанесенные красным и черным — на крестики, кружочки, черточки, угольнички, отмечавшие домашние — личные и семейные — дела: дни именин, рождений, годовщин и прочее. Вздохнув, офицер вынул карандашик и, найдя дату «15 июля», поставил рядом восклицательный знак, потом закрыл книжку, положил ее на место, снова задвинул ящик стола и повернул ключ. Волнение еще длилось, — и было неудобно начать вечернюю молитву. Офицер выпил воды… Став лицом к углу, где теплилась лампада перед старинной иконой в тяжелой серебряной ризе, офицер опустился на колени, зашептал по-церковно-славянски и тремя пальцами — указательным, большим и средним — касался лба, плеч и живота…