Война - Всеволод Витальевич Вишневский

Матросы столпились у борта, наблюдая за действиями роты на соседнем корабле.

Рота равнялась под дулом офицерского браунинга. Из ее рядов кто-то крикнул:

— Воюем! Держись все!

И разом на крик ответил гул бунтовщиков и наверх взлетели, по старой традиции, бескозырки с ленточками — знак приветствия.

На соседнем корабле раздалась команда офицера роты. Он спешно уводил матросов, подняв свой браунинг на уровень их лиц. Гул усилился, матросы подбегали к борту и кричали:

— Сто-ой! Сто-ой! Сто-ой, товарищи, все!

Матросы, уходя, оборачивались, улыбались, кивали ободряюще головами.

Палуба гудела и ликовала. По какому-то откровению матросы, сорвав бескозырки, начали сигналить ими во все стороны, торопливо сообщая: «Присоединяйтесь все!»

Они были уверены, что этот сигнал будет понятен матросам на всей эскадре. И это было так. Сигнал был понят, потому что одинаково тяжкой была служба на всех кораблях и одинаково все матросы в тоске ждали правды и каких-то перемен к лучшему.

Весть о сигнале передавалась от матроса к матросу.

Общее течение жизни на корабле внешне не нарушалось. Командир не выходил из каюты, предоставляя «прекратить безобразие» своим подчиненным. Вахта несла службу, в камбузах готовился обед — потому что не могли быть нарушены служба и порядок на российском корабле. Так полагало начальство и всех убеждало в этом.

Бунтующие ждали наверху, на холоде, ждали решения товарищей с соседних кораблей, чтобы дальше действовать вместе. Но ответов на сигналы еще не было. Начальство не показывалось… Кто-то ушел погреться, кто-то ушел оправиться, и это ослабило общее напряжение. Понемногу люди стали сходить вниз. Там они разбрелись по бесчисленным помещениям, теряя чувство локтя, чувство близости «всех», теряя надежду на ответ с кораблей. Пообедав, утомленные ночной работой, матросы погрузились в привычный послеобеденный сон. Жизнь на корабле постепенно приобретала все свои законные и спокойные очертания, и на самих матросов возвращение этого спокойствия производило могущественное и неотвратимое впечатление.

Унтера вызывали бунтовщиков, до тех пор никем не потревоженных, поодиночке в каюты старшего офицера, вахтенного начальника и дежурных, сообщая каждому в отдельности, что решено принять во внимание их жалобы и поэтому пусть матросы еще раз выскажутся.

Злорадствуя, бунтовщики шли на вызов. В офицерских каютах матросов уже ждали жандармы, срочно вызванные и прибывшие на корабль во время положенного всем командам отдыха и сна.

Когда же ночью втайне принятый на кораблях ответ пришел — корабль, поднявший восстание, был тих и мерно шагали вахтенные по его палубам. Бунтовщики же с этого корабля уже были приняты на берегу — жандармским управлением.

В помещении тюрьмы, куда бы ни обращался взгляд, всюду был непроницаемый камень и железо и свет был скудный — из-под потолка. Матросы постигали необычайные вещи: стена — в два ряда обожженной глины — отрезает человека от мира. Два ряда кирпичей, простых, пустяковых, столько раз виденных… Два ряда! Несколько дюймов… Кругом — полное безразличие. Все превращается в стены. Все молчит.

Матросы все это постигали молча, не умея вслух выразить то, что с ними происходило, и лишь спрашивали друг друга: «Когда допрос?», «Куда повезут?..»

Так же как накануне, в угольной яме, они испытующе глядели друг на друга, чтобы узнать, не выдаст ли кто. Один молодой матрос опустил глаза.

Время шло медленно, без перемен…

В какой-то день (или ночь?), в какой-то час — раскрылась дверь, и в ней, загородив собой все, возникла устрашающая фигура жандарма, огромная и тяжелая. Матросы по привычке вскакивали, услышав свои фамилии, и отвечали: «Есть!» Фигура рявкнула:

— Выходи с вещами!

Это была формула, означавшая перемены судьбы, странствия этапным порядком и последнее — смерть.

Оказалось, что была ночь. Она постепенно превращалась в рассвет. Улицы города были пусты и тихи. Всякий иногда возникавший звук приобретал особое значение в мертвящей тишине. Матросы, выведенные из тюрьмы и стиснутые, взамен кирпичей, конвоем, не решались нарушить тишину…

— Мечтайте?! Арр-ш!

Ноги с трудом передвигались, одолевая трудный путь, хотя это были ровные каменные плиты, покрытые снегом.

Рассвет обнажил пустынность улиц и черные фигуры матросов на белом снегу.

Слух уловил какое-то движение, какой-то посторонний скрип. В глубине улицы показались другие темные фигуры, шедшие навстречу. Случайные свидетели! Матросы обрадованно, питая какие-то неясные надежды, никогда не оставляющие людей, ускорили шаг, вспоминая истории о невероятных освобождениях и побегах.

Конвой тоже вглядывался в приближавшихся из белой мглы. Это были солдаты. Они шли какой-то неуверенной походкой, странно запрокинув головы. Их дыхание было так слабо, что пар на морозном воздухе шел изо ртов жалкими, едва приметным струйками. Запорошенные снегом шинели висели на исхудавших телах.

Матросы, поравнявшись с солдатами, увидели, что они слепы. Это были русские инвалиды-слепцы, пораженные газами. Они вернулись на родину через Торнео из германского плена. Это была одна из первых партий инвалидов, которыми обменивались воюющие стороны еще до окончания войны.

Встреча ничем не помешала тайной системе сокрытия политических арестов, ибо единственные свидетели увода матросов были лишены зрения.

Матросов повели по удаленным от общего движения железнодорожным путям к окованному железом тюремному вагону и заперли их в нем.

День проходил беспокойно, потому что под железным полом не был слышен стук колес. Колеса были недвижны, это было неестественно и тревожило матросов.

Уже смеркалось, когда вагон прицепили к составу. Матросы с нетерпением ждали — в какую сторону тронется состав. Им почему-то казалось, что если на запад — то им конец, а если на восток, в Петроград, то там они найдут защиту. Вагон тронулся на восток.

Вагон на стыках и стрелках гремел всей массой своих железных частей. Сначала, при тихом ходе, глухо, а по мере ускорения хода поезда все резче, все нестерпимее, оглушающе. Исчезли последние огни.

Дверь раскрылась. Она была узка. В нее протискивались одна за другой тяжелые фигуры жандармов, освещаемые фонарем. Они подошли к матросам и в молчании остановились.

Их появление и молчание нагоняли страх.

Двое тихо, почти бережно, за плечи и за руки приподняли одного матроса. Он, пряча страх, спросил:

— В чем дело, господин жандарм?

Они ответили:

— Сейчас узнаешь.

Насторожившиеся матросы поняли, что предстоят новые, неизвестные действия…

Один из вошедших пролаял:

— Ложись!

Матрос стоял, не понимая и опять чувствуя страх. Лай повторился, но он как-то плохо доходил до сознания.

Матроса схватили и распластали на полу. Остальные матросы шевельнулись, и один спросил:

— Что же это, а?

В ответ жандармы обнажили оружие и приказали сидеть спокойно.

Вагон трясло. Он громыхал,