Война - Всеволод Витальевич Вишневский

тебя кокарда, нос, разрез воротника мундера… М… м… Ну, мундер теперь не носют — это в мирное время носили. Ну, все одно, — штоб середка горла, поясная бляха… ну, теперь и блях не носят… ну, середка пояска-были на одной линии. Фуражечку сдвинь набекрень, лоб открытый… Не морщись, ты, — полено! Когда стоишь, щупай себя тихонько — где шов, по шву руки держи, штоб как засохшие были. Карманы штобы всегда пустые были, штоб не топырились. Не на то даны карманы, штоб топырились.

В строю беспрерывно кашляли — то один, то другой. Некоторых трясло от нудного, мокротного, глубокого, всхлипывающего кашля.

— Чего чахотку делаете? Тиха! Смирна! Давай отданье чести. Рука штоб как на пружине летала, ладонь как досточка. Отданье чести — дело серьезное. Честь на ходу — стоящему начальнику, честь на ходу — идущему начальнику. Отданье чести с ружьем на ходу. Впрочем, про ружье у нас понятья нету, ружьев теперь не дадено… Ну, ладно… Обойдется пока… Главное имей лихой вид! Давай ответ громче, и глаз штоб был пронзительный!

Голоса у обучающих скучные, без былой игры и рычаний, стремительных ударений и бархатных вибраций. Унтера уже не видят в службе красоты и, лишь подчиняясь дисциплине и привычке, вторят давнее-давнее, ощущая появление в себе тяжких беспокойств и внутренних, впервые тревожащих, сомнений.

— Прости господи, да што же это?..

И в казармах ощущалась смещенная, искаженная войной, чудовищно разлаженная жизнь.

В ГАЛИЦИИ

II

Пешим порядком пригнали запасных в Галицию, к реке Дунайцу. Они расходились по частям, встречаемые командирами и духовенством…

В одной из бригад маршевиков[64] встречал священник. Он перекрестился, перекрестил солдат и сказал:

— Под крестом служим, крестом себя осеняем… Выпала вам радость служить в части, где блюдут веру… В других полках убиенных бросают, а у нас всех зарывают, и отпеваем каждого, и крест ставим…

Солдаты крестились, благодарили.

По фронту смущаясь прошел командир бригады, из запасных старичков. Когда к нему подошли представиться вернувшиеся из госпиталей на фронт раненые офицеры, он как бы извинился перед ними за то, что командует бригадой:

— Уж вы, дорогуши, не осудите, если что… Я старый вояка. Вы еще под стол пешком ходили, а я уж давным-давно офицером был. Хозяйством заведовал, на пенсию вышел… А тут война… Опять заведовал хозяйством, да раз как-то остался за старшего, а тут без вас австрийцы нагрянули и, представьте, сдались в плен. Ну что ты скажешь! Успех, батенька, успех… Ну, настрочили в штаб, и оказался я в героях… Бригадой командовать приказали. Ну что ты скажешь!..

Командир подошел к солдатам и спросил, мигая слезившимися глазками, одного из маршевиков:

— Ну, как тебя зовут?

— Еремей Севастьянов, ваше высокородь.

— Так вот, Еремей Севастьянов, — с кем мы воюем?

— И с немцом.

— Так. Молодец.

— Рад стараться, ваше высокородь!

— А почему воюем?

Севастьянов виновато поглядывал и молчал.

— А за что все-таки воюем?

Маршевик мялся.

— Эх, дура-борода… А ну, подумай…

— За вер-царя-отечество.

— То-то.

Люди включались в размеренный порядок окопной жизни. Жили в землянках, таскали бревна, доски, колья и проволоку, укрепляли позиции. Вернувшись, варили чай и торопливо, обжигаясь, пили его из металлических кружек.

По субботам их водили в баню. Фельдфебель из старослужащих досадливо останавливал строй и объяснял:

— В ногу, в ногу ходи! Без ноги теряетца первоначальный смысл!

В одной из лучших хат, в нескольких верстах от позиции, помещались канцелярия и казначейство части. Бухгалтер, из запасных, с Иваново-Вознесенской мануфактуры, которого почему-то звали «дяденька», грелся на солнышке у крыльца, кормил остатками супа галицийских ребят, бледных, с большими животиками, и гладил их по головкам:

— Внучки́, внучки́… Эх, господи… Милые вы мои…

К службе «дяденька» относился на редкость исправно: составлял ведомости, списки и требованья, которые направлялись по назначению.

В полевых казначействах и канцеляриях работа велась тихо и аккуратно, творились великие хозяйственные дела,

Заприходовывались люди и кони точно и аккуратно. Выводились же в расход при смертях, ранениях, контузиях и пленениях с опозданием. Опоздания эти давали разницу между наличным составом и списочным. По списочному составу востребовывались довольствия: денежное, вещевое и прочее, и разница в составе доходила порой до тысячи — двух тысяч и трех тысяч человек на полк. Списки, которые шли в интендантство, доставляли, таким образом, благосостояние, а списки о потерях, которые шли в штабы, вызывали награды, сочувствие и соразмерное облегчение боевых тягот, ибо на пострадавшую часть нельзя возлагать задач, подобных тем, кои можно возлагать на укомплектованную и свежую. И, таким образом, по спискам получалась разница на всю армию в сотни тысяч штыков. Разница обходилась в миллиарды рублей тем, кто платил налоги на военные нужды, то есть семьям живых и убитых, раненых, контуженных, попавших в плен и пропавших без вести солдат. Сумма эта превышала сумму в три с четвертью миллиарда рублей, выплаченных правительством в качестве пособий семьям мобилизованных.

Такой порядок давал по сто и более тысяч экономии наличных денег частям. Эти скрытые от казны капиталы увеличивались дешево приобретенными конями, бричками, фаэтонами, фурманками, скотом, тканями и продовольствием. Все это числилось как «частное имущество». Отягощая тылы и лишая их быстроты действий, оно радовало благоприобретателей. Денежные ящики по негласному принуждению охранялись особо: заведующие хозяйствами отбирали дюжину степенных, хозяйственных мужиков из запасных. Им предлагалось: либо хранить и защищать до смерти денежный ящик в обозе второго разряда, либо… на позицию. Мужики клялись помереть, но ящики сохранить и неотлучно при них находились.

Тысячи стяжателей ждали конца войны, чтобы привезти домой награбленные ими капиталы и пустить их в оборот.

«Дяденька» заботился и о раненых воинах. Забота эта заключалась главным образом в коммерческих комбинациях, осуществлявшихся им совместно с частью персонала полевого госпиталя. Вместе творили они свои темные дела и жили плотной артелью, наживаясь и за счет раненых солдат. Многие раненые совсем не ели или ели в пол-ложки. Не пропадать же добру! Добро всегда добро, на добре добро нажить можно! Ежели швыряться добром, так и прокидаться можно! Суп, кашу, корки прибирай! Прибрал — свинью, кабана купи. Купил — корми! Они вес и приплод дадут. Жаловаться нельзя, чего бога гневить…

Выдаваемый харч артель скармливала свиньям. Сами ели покупное сало, колбасу, помидоры…

Некоторые санитары снимали с раненых, с умерших, даже с ампутированных рук жалкие алюминиевые колечки с нацарапанными датами боев, с инициалами… Это давало тридцать — сорок копеек доходу с кольца, так как в России многие господа интересовались сувенирами с театра военных действий и охотно их покупали. Старые сапоги,