Война - Всеволод Витальевич Вишневский

— Открыть доступ прощающимся!

Перрон залила нарядная толпа петербуржцев. Среди мужских соломенных панам, форменных фуражек, цилиндров и треуголок мелькали цветы и перья на шляпках дам. Они шли к офицерскому желто-коричневому вагону. Офицеры спешили им навстречу.

Пожилая дама надевала на шею склонившегося перед ней сына образок и часто-часто крестила его. Кто-то возбужденно сообщал последние новости… Раздавался смех, слышались чьи-то рыдания…

Надпись на офицерском вагоне гласила: «С.-Петербург — Вержболово». Кто-то дописал: «Берлин».

Бородатый солдат с усталым лицом наблюдал за господами. От офицерского вагона отошел мальчик в белом матросском костюмчике. Заметив солдата, он подбежал к нему. На бескозырке мальчика, несколько сдвинутой назад и открывавшей светлые подстриженные челкой волосы, была георгиевская лента и золотом было выведено «Штандарт». Мальчик держался свободно и говорил повелительно:

— Папа гова'ит, что вы ско'о ве'нетесь.

Солдат вытянулся, как перед начальством:

— Так точно, вернемся.

— Вы п'ивезете мне 'ужье?

— Так точно, привезем.

— И пат'оны?

— Так точно, и патроны.

— Без пат'он нет смысла возв'ащаться.

— Так точно, нет смысла.

— Вы и себе достанете, чтобы было по'авну?

— Так точно, поровну.

Мальчик спросил:

— Как тебя зовут?

— Ягор Петров Сухов.

— А меня г'аф Михаил. Зд'авствуй.

— Здравья желаю, ваше сиятельство.

— Кто вас п'аважает?

— Так што никаво, ваше сиятельство.

— Почему?

— Так что кои в деревни, а кои в городе — так на работе.

Одна из дам оглянулась и, укоризненно покачав головой, позвала мальчика:

— Michel!

В солдатском вагоне гармонист запел с глубоким чувством:

Трансвааль, Трансвааль,

Страна моя,

Ты вся горишь в огне…

Задумчиво слушали его солдаты. Хроменький барий подошел к вагону и, подозвав гармониста, протянул ему кредитку.

— Пожалуйста, сыграйте лучше что-нибудь веселенькое.

Гармонист рванул плясовую. В вагоне засвистели, затопали каблуками. На перрон вышел танцор. Он начал плясать, держа прямо голову и корпус, лицо его было строго. Солдаты столпились в дверях, подошли и из соседних вагонов, некоторые присоединились к плясавшему. Из-под ног взлетали облачка пыли. Солдаты наблюдали с чувством, с толком — кто как пляшет. Дамы сдержанно улыбались: «Очаровательны эти солдатики». Плясуны строго молотили землю.

В круг танцующих вбежал юный подпоручик. Солдаты замерли, а подпоручик понесся, все ускоряя ритм танца, — желая быть лучше всех.

На него восхищенно глядели. Офицеры и провожающие подошли ближе… Дамы лорнировали его…

Подпоручик внезапно оборвал танец ослепительным поворотом… В наступившей тишине бородатый солдат восторженно загудел:

— Ну и сукин сын! Как пляшет!..

Мгновенное растерянное молчание. Общество замерло. Солдаты вытянулись. Лица офицеров помрачнели, они поспешно уводили дам… Подпоручик негромко спросил свою роту:

— Кто это сказал?

Молчание.

— Кто это сказал, шаг вперед!

Подпоручик повторил:

— Шаг вперед, я сказал!

Бородач сделал с левой ноги шаг вперед.

— Хам! Забываешься?

Солдат стоял навытяжку.

Подпоручик замшевой перчаткой от «Боэ Сарда», пропитанной духами любимой, привстав на цыпочки, больно хлестнул бородача по лицу.

— Проси прощения!

Молчал солдат.

Подпоручик хлестнул еще раз.

— Не понимаешь?

Молчал солдат и, меняясь в лице, пристально глядел на маленького подпоручика.

Мягкий тенорок подпоручика стал неприятно визгливым:

— Говорить не умеешь? Разучился? А? Языка нет? Подпоручик еще раз хлестнул солдата…

По перрону бежали простоволосая женщина с кульком в руках и мальчик. Они бросились со слезами к бородачу:

— Тя-тя-а…

— Сеничка!..

Мальчик, маленький курносик, грозил подпоручику кулачком:

— Чево дересся!.. Чево дересся!

Женщина плача протягивала мужу кулек.

Солдат стоял вытянувшись, глядя, как полагалось, на подпоручика.

Подпоручик нахмурился.

— В дороге разберемся, — и отошел…

Горнист протрубил сигнал. Раздался заунывный долгий гудок паровоза. Женщина повалилась мужу в ноги, обнимая его сапоги. Солдат, поднимая жену, что-то хотел ей сказать, слезы текли по щекам его, но унтера закричали:

— Сади-и-сь!

И бородач побежал к вагонам.

— Тя-ать, а тя-ать… Тятинька-а-а…

У женщины вырвался крик, полный беспредельной тоски:

— Сеня, мила-ай, Сеничка-а-а…

Мимо шли вагоны и гремело потрясающее, отчаянное «ура».

Женщина рыдала невыносимо. Рыдал и мальчик, прижимаясь к матери.

Поезд ушел… По опустевшему перрону мерно шагал жандарм… Он увидел женщину, являвшую своим видом беспорядок… Жандарм подошел к ней, приподнял ее, поставил на ноги.

— Тетка, прекрати, слышь, прекрати.

Постепенно она стала затихать…

Дрожащим, растерянным голосом женщина спросила:

— Господи… милые мои… А гостинчики-то как же? Милые мои… Как же гостинчики-то?

Жандарм повел женщину к выходу, за ними плелся, утирая слезы, мальчик. Женщина прижимала кулечек к груди и все спрашивала и спрашивала:

— Как же ему гостинчики-то отдать? Как же отдать-то?

Жандарм подтолкнул женщину к выходу, поглядел ей вслед, потом, успокоенный, оправил портупею, подкрутил усы и вновь двинулся мерным шагом по перрону.

Санкт-Петербург провожал войска!

***

Гвардия и армия шли на войну.

Когда армия приняла запасных, она была поднята и поставлена на колеса. Армия оторвалась от своих казарм. Пять тысяч пятьсот эшелонов уносили армию к границам. Верная заветам старых лет, она двинулась в поход, утяжеленная громоздким и сложным имуществом. Она тащила его за собой, уподобляясь армиям прошлых веков, за которыми следовали тяжелые обозы со скарбом, живностью и прочими запасами. Каждая дивизия шла в шестидесяти эшелонах, в то время как каждая, молниеносно брошенная, германская дивизия шла лишь в тридцати эшелонах.

Из глубин империи к фронту, по дорогам различных профилей, различной прочности, различных радиусов и кривых, шла армия, меняя скорость в зависимости от характера участков, от мощности паровозов, от наличия двух или одной колеи, от сложности прохождения узловых станций, забитых эшелонами и брошенными товарными составами.

Все эти трудности не учитывались начальниками эшелонов, требовавшими все более ускоренного и ускоренного передвижения войск. Они возмущались установленными графиками движения, так как пропускная способность, обозначенная сетью сложных линий и цифр, оскорбительно противоречила священным и простым суворовским понятиям: «Быстрота и натиск!»

Офицеры требовали от путейцев быстроты, быстроты и еще раз быстроты. Путейцы, скрывая раздражение и считая, что разговоры бесцельны, все же убедительно и спокойно объясняли офицерам:

— Вот, гс-да, максимальный абсолютный график — параллельный, вот максимальный график с сохранением поездов большой скорости, вот специальный график и вот использованный график. Следите по вертикальной оси…

Офицеры, делая вид, что им все понятно, скользили глазами по путанице линий и снова настойчиво просили «ускорить» и «пропустить», а при возражениях раздраженно и упорно доказывали, что со средней скоростью в сорок верст в час эшелоны их полка свободно могли бы покрывать в сутки девятьсот шестьдесят верст и что возражать против этого не стоит, принимая во внимание военное время.

Путейцы, сдерживаясь, доказывали, что на движение грузового транспорта приходится семнадцать процентов, на технические остановки — тринадцать процентов, на опоздания — четыре процента, на погрузку