Война - Всеволод Витальевич Вишневский

Мужики шли, подымая на трактах пыль. Одни были обуты в лапти или опорки, другие шли в яловичных сапогах на третьих — хромовые штиблеты. Некоторые, несмотря на жару, потирали руки зябким движением, сызмальства приставшим к ним от бедности и мелкости их; некоторые устало и равнодушно шагали; иные ехали по трое на казенных подводах, горланя песни, и лишь немногие, в заломленных набекрень черных и синих картузах, гарцевали на собственных конях, разукрашенных лентами.

Скопища людей, конвоируемые полицией, сходились с разных сторон — из шестисот тысяч селений и двух тысяч городов империи. Скопища росли отчаянно и тоскливо гудели и двигались к сборным пунктам, где их ждали воинские начальники, приемщики, полицейские чины. На каждую тысячу душ, согласно статьи двести восемьдесят девятой Устава о воинской повинности, приходился один врач, коему вменялось в обязанность пропустить эту тысячу душ без замедлений.

Шли люди из сельских местностей, поселков, местечек, слобод, поселений и пригородов, заштатных и без-уездных городков. Шли крестьяне, мещане, посадские, ремесленники и цеховые. Каждый из них оставил свои занятия, промыслы или службу; свою семью, избу, квартиру, дом!

Высочайший приказ обязывал к явке всех, за исключением: пункт первый — умерших, пункт второй — приговоренных судом к лишению всех прав состояния и пункт третий — признанных неспособными по болезни.

Офицеры и чиновники запаса ехали, предуведомленные лично за сорок восемь часов (в целях устройства домашних дел), снабженные прогонными деньгами из расчета поверстных расстояний. Прочие же — неблагородных званий — шли без предуведомлений, провожаемые (согласно пункту четвертому закона о нижних чинах запаса армии и флота) полицией: уездными исправниками, становыми приставами и прочими полицейскими чинами по назначению губернаторов, а также командами, наряжаемыми от воинских начальников. Скопища людей шли из глубин страны к сборным пунктам и станциям железных дорог.

Среди воя и плача провожающих тронулись первые эшелоны мобилизованных. Они пересекли леса, горы и равнины, шли со всех сторон империи, скрещиваясь, обгоняя друг друга, расходясь и исчезая — увозя четыре миллиона призванных из запаса мужчин.

Следом тронулись эшелоны интендантства. Они шли, пересекая ласа, горы и равнины, шли со всех сторон империи, шли скрещиваясь, обгоняя друг друга, расходясь и исчезая — везя миллион изъятых у сельского населения лошадей, быков и коров. Эшелоны шли сутки, другие, третьи и дольше. Мобилизованные передвигались по всем железнодорожным магистралям страны. В пунктах сосредоточения скоплялось множество запасных. Понятия — «расписание поездов», «дороги транзитные», Дороги отправления», «дороги принятия» и понятия — «поезда товарного движения», «поезда большой скорости» бесследно исчезали…

Предмобилизационный период, предусматривавший планомерность сборов, вывоз семей из пограничной полосы и пополнение запасов, был смят внезапностью происшедших событий. В Петербург из разных округов летели телеграммы о нарушении планов, о финансовых затруднениях и об отсутствии запасов.

Армия требовала ежедневно, нарушая все предположения Генерального штаба и интендантства, миллионы пудов хлеба, овса, скота, сена, соломы и прочего. И интендантство увидело, что нормы, вычисленные до войны и утвержденные высочайшими приказами, уже превзойдены вдвое.

В первые же дни после объявления войны нарушилось планомерное снабжение страны и армии. Возникли новые сложные формы и трудные условия жизни, оказавшиеся в тесной зависимости от действия тех, кто объявил войну. Но пострадали от этого главным образом те, которые этой войны не ждали и не хотели.

Станции и вокзалы затоплялись лавинами нервозных, торопливых, мечущихся людей, потерявших внутреннюю опору — привычку. Уходили сборные поезда, составленные из вагонов всех классов, и синие вагоны первого класса перемежались с серыми вагонами четвертого, что до сей поры считалось немыслимым.

Люди с испугом убеждались в том, что поезда, точно уходившие в 7 часов 30 минут, 8 часов 15 минут, 9 часов 25 минут и т. д., больше по расписаниям не идут. Люди, не понимая происходящего, объясняли себе все одним словом — «война». На станциях все запасы были съедены и выпиты, и, не понимая, как может быть, чтобы не было ситного, колбасы и чая, люди снова искали объяснений в слове «война», которое ничего не объясняло. Жизнь становилась все непонятнее и страшнее.

***

Приграничные губернии России пустели. С моря дули северные ветры. Ветры выли над брошенными берегами, над пустынными дюнами, мимо которых вспять, уходили поезда. Волны обрушивались на покинутые пустынные балтийские пляжи… Сгибаясь от ветра, стояли у моря лишь одинокие часовые-пограничники.

Жители брели к станциям, волоча скарб и увязая в мелком песке. Они валялись на платформах, на скамейках, на станционных столах, просто на земле среди своих узлов и корзинок, котомок, бутылей, кувшинов, чайников, цветочных горшков, среди странной путаницы нужных и ненужных вещей. Вдали урчали непонятные громы, люди внимали им и прижимали к себе своих детей в беспредельном отчаянии. Среди этих людей, лишь впоследствии названных «беженцами» (по неистребимой людской привычке к классификациям), были торговцы и менялы — вкрадчивые и жадные до барышей. Они тайком предлагали в обмен на золото — съестные припасы. Они не сразу называли цены не только из боязни быть услышанными, но и боясь услышать произнесенные вслух ими же назначенные баснословные цены. Но так как война сместила все привычные понятия, эти невероятные предложения вызывали не гнев и расправы, а покорное и грустное согласие. Женщины отдавали последнее, чтобы накормить детей.

Какие-то горячие и пылкие молодые люди — чиновники, студенты и курсистки — бегали, пытаясь что-то объяснить, кого-то зачем-то объединить, чтобы о чем-то хлопотать. Но лежавшая на земле масса понурых, усталых, притихших мужчин и женщин не откликалась. Иногда тишину сырого дня нарушал плач, чья-то бесцельная жалоба, обращенная к «всемогущему».

Молодые люди нервно спрашивали стариков и женщин:

— Что же вы будете делать? Боже мой!

Молчанье… Потом одна женщина покорно ответила:

— Умирать будем.

В надвигавшихся сумерках шумели приморские сосны, и станция постепенно погружалась во тьму. Люди боялись огня, боялись шума в предчувствии близкой катастрофы.

В запертую дверь, за которой скрылись служащие станции, стучали кулаками:

— Откройте! Откройте же!

Служащие боялись открыть, никого не желая впускать. Телеграфная лента говорила о том, что где-то еще сохраняется какой-то порядок, какая-то жизнь. Частица этого передавалась сюда, в закрытую комнату, стуком аппарата, и она, эта частица, успокаивала их. Служащие боялись, что если в их обитель ворвутся бежавшие, то все окончательно погрузится в хаос, неизвестность, страх… Нарушится последний намек на «порядок».

За дверью кто-то рыдал и умолял взять ребенка… Кто-то кричал во тьму:

— Убийцы, мерзавцы! Сволочи! Слышите?!

Неведомо откуда пришли, гремя сапогами, отставшие от эшелона запасные. Они засветили ручной фонарь и сели. В его рыжем свете они запели:

Славна-ая морря, Священный