Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2018 - Коллектив авторов

качают, услышанное никак не свяжут.

И вдруг засмеялись оба:

– Экие небылицы!

Кто у дураков-то спрашивает? Они и не то нам понарасскажут!

А дурачок собрал убогих, сирых и малых

и пересказывает им подробности этой сцены:

– Они думали, я не знаю… Но я узнал их!

Ждут нас счастливые перемены!

Вертеп

Провинциальная гостиница:

там все – торговец, мытарь, нелюдь.

Люд пришлый не спешит подвинуться,

чтоб странников впустила челядь.

У всех – сердца до верха заняты:

желудочки, мешки предсерьдья,

забиты уши, очи залиты,

и сжаты губы от усердья.

Битком набито всё и заперто.

«Нет мест!» – из-за дверей хозяин.

Осёл почти свалился замертво.

Иосиф выше сил измаян.

Мария скрылась светлоликая

под плотным тёмным покрывалом.

И на пустыню безъязыкое

селенье облик поменяло…

Моё же сердце – место дикое:

здесь сумрачно, здесь ветры злее,

здесь бродит зверь, ночами рыкая,

здесь привидения и змеи.

Но путники изнеможённые

тут опускаются на камни,

под эти своды обнажённые.

Как принимать мне их? Куда мне?

…О, сердце! Ты – вертеп таинственный,

срываешься на верхних нотах,

когда рождается Единственный

Младенец там, в твоих темнотах!

И что до ангельского пения,

звезды, волхвов и волхованья,

когда Младенца дуновение

коснулось твоего дыханья…

Лютер

Девяносто пять тезисов доктора Лютера – смута

заразительна.

Высокомерно вступает в права

незаконный наследник и бастард. И пялится люто,

шевеля волосами, отрубленная голова.

Вся Европа в бреду. Рвутся швы. Реки бьются в падучей.

В Ватикане изжога, и тянет, ему вопреки,

Ветхий Деньми Свои узловатые пальцы из тучи,

но Адам отвечает капризным изгибом руки.

И повсюду уже расползлась эта весть, эта повесть, —

говоришь «человек», а находишь надрыв и разлом:

это плоти диктат, это разума спесь, это помесь

павиана с павлином, а то и косули с козлом…

Доктор Лютер, когда б хоть во сне вы предвидеть могли бы,

ядовитые гвозди вбивая в церковный каркас,

как ползут и ползут мрачнолицые парни Магриба:

шесть веков они ждали,

и время их вышло на вас!

Встретит весь Виттенберг их с улыбкою, пивом и миром,

и в немом изумленье воззрятся на этот комплот

европейские ангелы, плотно увитые жиром:

этот – с видом рантье и с лицом бакалейщика – тот.

…Удивительно ль, что мы тут ищем подкопы, подвохи,

дыры в жизненной ткани, сучок в европейском глазу,

гвоздь в двери виттенбергской, рычаг, за который эпохи

мрут, как мухи, и тонут в тазу.

Верба

Помню, как остывали

звёзды в реке ли, в чане,

выли, на помощь звали

бабы-односельчане.

Как кричала неясыть

в полночь, когда счастливца

здесь забивали насмерть

два бугая-ревнивца.

Кости ломали, жилы

рвали, аж кровь кипела —

за молодые силы,

за красивое тело.

За лицо – без изъяна,

статный стан без ущерба,

где одна средь бурьяна

лишь молодая верба.

За глаза – без порока,

кожу – белее мела.

И засохла до срока

верба да почернела.

Словно смерть человечью

взяв себе, в день воскресный

молодца – вербной речью,

силой своей древесной,

ветками оплела,

листьями обложила,

на ноги подняла,

соками опоила…

Бабы о вербе той,

пьяны, хмельны ль, тверёзы,

песни слагают, —

пой

с ними,

глотая слёзы…

Народная песня

Не ругай меня, жена,

что я ёрш, что я ёж.

У кого внутри война,

у того снаружи – нож.

На ночной наждак луна

проливает чистый шёлк.

Не кори меня, жена,

что я вол, что я волк.

Волчьей ягодой полна

жизнь колючая – колись.

Не стыди меня, жена,

что я лось, что я рысь.

В меня речка влюблена,

понимает меня ель.

Не ревнуй меня, жена,

что я лис, что я – лель.

То я вепрь, а то я выпь, —

со своей землёю схож:

звёзды в небе – моя сыпь,

зыбь на море – моя дрожь.

Как напьёшься допьяна,

мир припрячешь в кулаке,

глядь – а в нём твоя страна:

нос хмельной и в табаке.

Пляшет, плачет старина,

шарят тени по кривой:

не качай им в лад, жена,

грозной птичьей головой.

Всё, что видится извне —

возникает изнутри…

Тише! О своей войне

никому не говори!

Чуждый огонь

Чем холоднее и пустыннее на сердце – тем верней навстречу

и желтоглазое уныние, и косоротое злоречье…

Идут, хромцы, сосредоточенно, угрюмы и неутомимы,

то рощами, то вдоль обочины, на вид – простые пилигримы.

Но в ком заметят червоточины, тех окружают, обнуляют,

и вид на жительство просроченный слюной на темя налепляют.

…Я знала тех, кто долго мыкался: то замирал кариатидой,

то лес валил, то в стены тыкался и кто не справился с обидой.

И стал кормить в себе томление, пока сквозь мысленную стужу

отчаянья и озлобления огонь не вырвался наружу.

Он тлел в подполье, злые жалобы шипели, лопаясь под спудом,

чтоб вспыхнуть вдруг: пора настала бы Надава вспомнить с Авиудом.

Как те страницы ни пролистывай, как голову ни