Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

молодых. У некоторых деревьев кора голубоватая, а у некоторых даже почти сиреневая, в белых прожилках, — и каждое дерево, меняясь по прихоти освещения, погоды, точек зрения и прожитых лет, все равно умудряется сохранить собственный удивительный, совершенно инопланетный цвет, которому в человеческом языке даже не подобрано названия. Будь я художник, я бы непременно сломал себе всю голову над этой лесной палитрой, обзавидовался бы до умопомешательства. Но я-то знаю, что с лесом не потягаешься, — и вот каждая комната моего дома стала подражать своему собственному недосягаемому древесному идеалу, была моими стараниями влюблена в какого-нибудь ветвистого кумира, оставаясь при этом всего-навсего обычной человеческой комнатой. Незавидная участь!

Лидия, я знал, вела со своей комнатой какую-то ей одной понятную и нужную борьбу. Там были стены темно-кирпичного цвета, а она повесила на окна восточные тростниковые шторки и кровать застелила синим покрывалом, и ни ярко-желтая форточка, ни вышитые золотыми цветами легкие занавески, ни репродукция Гогена — ни одна из моих уловок уже была ни к чему. В комнате Лидии стало мрачно, в особенности из-за этих ее благовоний и табачного дыма. Книги Лидии были сложены на полу слегка покачивавшимися стопками разной высоты, и на верхней книжке каждой из них стояло по пепельнице, а на тех, что пониже, были расставлены стаканы с высохшими вишневыми или персиковыми косточками. Они были так затейливо упрятаны среди книг и так живописно смотрелись, что Лидия все время забывала их выбросить. Я вошел в ее комнату с привычной легкой неприязнью, дверь вплыла в облако подвешенных к потолку колокольчиков, поднялся сквозняк, и стало неуютно. В комнате было холодно и темно, и только туманно блестели развешанные на настольной лампе грозди деревянных бус и серебряных цепочек. Лампа стояла прямо на полу, охапки сушеных трав и цветов, которые Лидия рвала на лугу не глядя — что попадется под руку, — были с усилием втиснуты в щербатые и дырявые, ни на что уже не годные кувшины и отбрасывали на стены и потолок жуткие дремучие тени. Тени эти появлялись где-то между их ломких переплетенных стебельков и разрастались в целый лес качающихся на сквозняке жутких черных ветвей. Мне подумалось, что точно так же страшен и сумрачен накануне зимы мой собственный лес. Я стоял на пороге, и мне не хотелось входить внутрь. Я в очередной раз сказал себе, что в такой комнате жить нельзя, потом выбросил ее из головы, повернулся и начал спускаться по лестнице обратно, на второй этаж.

Вот комната Профессора мне всегда была по душе, и поэтому я вошел в нее совершенно свободно. У Профессора книги не валялись на полу, а были бережно расставлены на книжных полках, а на письменном столе, один поверх другого, лежали огромные толстенные словари и справочники, раскрытые на каких-то мудреных словах на букву “ц”. Было видно, что страницы чуть-чуть выцвели на вечернем августовском солнце и даже покрылись тончайшим слоем пыли. Поверх словарей был забыт раскрытый ближе к концу новехонький детективный роман. На прикроватной тумбочке и вовсе, вместе с двумя истертыми до залысин бархатистыми очешни-ками, пузырьком с туалетной водой чайного цвета, старомодным носовым платком, обшитым по кайме шелковой серо-голубой ниткой, и пузырьком с какими-то таблетками, лежали гигантский сборник рецептов и научно-популярная книжка с картинками об архитектуре древних цивилизаций.

Я поставил в эту комнату свой старый диван, когда еще не знал, что это комната Профессора, и Профессор покрыл этот диван ярко-красным шелковым покрывалом с бахромой. Покрывало было вышито уже чуть сбившейся гладью, и на нем в шахматном порядке чередовались синие птицы и зеленые, и мне всегда казалось, что это несколько пестро. Вообще говоря, много что в комнате Профессора вполне могло бы выводить меня из себя — если бы только выводил меня из себя сам Профессор. Например, вся она была заставлена кружками, потому что Профессор имел нездоровую привычку в течение всего дня пить кофе или чай. И это не говоря о неистребимых круглых коричневых следах, которыми была испорчена практически вся находящаяся в его распоряжении мебель. Ланцелот время от времени смотрел на Профессора тяжелым взглядом и грозил ему выпадением зубов и гипертонией.

— Ты дикий человек, очкарик, — говорил он. — Ни у одного из моих парней нет таких желтющих зубов, как у тебя. Ты только вдумайся в мои слова! Даже у них зубы белее твоих! А ведь ты городской житель. У тебя водопровод, кафель кругом такой, что глаза болят, супермаркеты с зубными щетками за каждым углом. И даже это тебя не спасает — столько ты глотаешь этого вонючего мавританского зелья. Стыдись!

Профессор на это только виновато разводил руками, в одной из которых, конечно же, была шестая или седьмая за день кружка, и пытался уверить нас в том, что так ему лучше работается. Поскольку из всех нас он один был занят интеллектуальным трудом, нам приходилось быть к нему снисходительными и спускать с рук то, что он без конца таскает кружки из буфета, и сколько бы я ни сделал новых, на нас четверых их все равно никогда не хватало. Профессор заваривал себе чай в особых маленьких чайничках, которыми тоже до отказа была набита его комната, потом забывал про это и ужасно огорчался, когда заварка в чайничках плесневела. Каждая украденная чашка была аккуратно поставлена на растрепавшуюся на углах специальную картонную подставку с надписью “Копенгаген”. У Профессора в комнате было светло, на узком подоконнике за ситцевыми занавесками вечно цвели фиалки, а над кроватью детскими пестрыми канцелярскими кнопками был прикреплен портрет какого-то средневекового ученого с безумными глазами. Профессор как-то называл мне его имя и объяснял, что считает себя его самым преданным последователем.

Милый Профессор! Когда он пришел в мой дом, я отвел ему самую светлую комнату с прелестными бледно-голубыми обоями в мелкий фарфоровый цветочек; я хотел, чтобы он видел дальние поля между стволов деревьев — а он все тосковал по лесу и не видел даже тонких ветвей рябины у самого своего окна, не видел, как ранней весной собирались на их кончиках холодные мягко мерцающие капли талого снега, не слышал, с каким звуком срывались они вниз, ударялись о водосточный желоб и разрастались в ручьи, как разрастается дерево из крохотного семени. Но я знал, что Профессор любит смотреть в окно на сад, и потому даже спрашивал его несколько раз, какие цветы лучше посадить.

Я оставлял приоткрытыми двери и везде распахивал окна: мне хотелось смешать воздух в комнатах моего дома, как краски на палитре.