Иностранная литература, 2023 № 06 - Журнал «Иностранная литература»

зимы, и что Лидия в беседке уже начала петь что-то заунывное. Все в доме загудело, зазвенело от сквозняка, затрепетали страницы оставленных где попало книг, зазвякали мелодично и чуть заметно тарелки, ложки и вилки на посудной сушке, и с замирающим шорохом заколыхались сонные занавески в покинутых комнатах. Мне так не хотелось спускаться вниз, но я знал, что они давно ждут меня. Мне пришлось наскоро захлопнуть все окна — не зря же дом с таким трудом и упорством протапливали, — и сбежать по ступенькам в прихожую, суетливо, не считая их и не вслушиваясь в их приглушенные древесные сны. Меня в то время было так легко сбить с толку.

Было почти темно, когда я сел за стол, и лица остальных при свете костра казались какими-то необыкновенными, изменчивыми и многозначительными, как лица книжных героев, которые пытаешься наспех представить себе еще на первых страницах, а потом так и оставляешь как будто недорисованными, предательски стараясь поспеть за сюжетом. Лидия закончила выводить свою песню, в которой говорилось что-то напыщенное о странствующих рыцарях и вересковых холмах, и, когда она замолчала, от этой песни всем почему-то стало неловко. Анни сидела в кресле, закрыв глаза и укутав колени шалью, и мне даже показалось, что она спит.

— Вы поете так восхитительно, дорогая Лидия, — искренне проговорил Профессор и принялся дрожащими руками доставать спички из отсыревшего коробка, чтобы зажечь липкую красную свечку в резном подсвечнике, похожем на предмет театрального реквизита. Спички ломались и кололи ему пальцы, потому что он чиркал ими неумело, по-женски. — Так восхитительно! У вас старинная манера петь, каку тех певиц, из моего детства, чьи голоса теперь остались только на пластинках…

— Погано она поет, — сказал Ланцелот. — Это и без тебя ясно. Так как-то нехорошо на душе делается, аж тошнит. Но главная-то поганость, она в песне…

— Что бы ты понимал в песнях, — пробормотала Лидия. Она неудобно протянула руку через гриф за стаканом с вином.

— Что за песня такая! — продолжал Ланцелот. — У нас знаешь какая, у рыцарей, примета: работка и так не бог весть что, сплошные убытки, да только пока про тебя не поют песен всякие чувствительные барышни на таких вот паршивых праздниках, — это куда ни шло. А вот если сложили песню — значит, пиши пропало…

Ланцелот тоже отпил вина и сделал это с таким лихим актерским жестом, что вдруг стало ясно, что он совершенно пьян.

— Все, значит, ждут не дождутся, когда ты уже в ящик сыграешь. Красивое всякое про тебя сочиняют заранее. Вереск там, туда-сюда. Какхошь выкручивайся, от чудищ их спасай, а все равно хлебом не корми — дай только песню про тебя наклепать и распевать потом где и кому попало с этими их балалайками — трынь, трынь, трынь — тьфу! Потому как не любит тебя никто, а им что же? — тоже совестно…

Ланцелот повернулся ко мне и беспомощно посмотрел мне в глаза, а потом со стуком поставил свой захватанный мутный стакан на желтую клеенку и говорит:

— Терпеть ненавижу я такие песни. И баста.

Клеенка была вся вымазана в золе, налетевшей из костра, и мы с Лидией заметили это одновременно. Она сходила в дом за тряпкой и принялась сосредоточенно вытирать со стола, приподнимая тарелки. Дом за деревьями был наполнен мягким свечением, окутан сухими побегами плюща, окрашенными в апельсинно-рыжий цвет внутренней жизнью дома и почти в черный — наружной темнотой. На дом хотелось смотреть бесконечно, подставлять ему щеку, как последнему осеннему лучу. Стаканы с вином стали ледяными, и Ланцелот, делая очередной глоток, каждый раз лихорадочно и громко стукал краем стакана о зубы, а меня это раздражало. Лидия вытирала со стола и спокойно говорила:

— Всегда так удивительно, как это мы не боимся устраивать вот такие вечера. Чистить картошку, жарить картошку, резать лук и плакать от лука. Говорить всякое, вот как ты, и слушать. Как вы не боитесь, потому что я-то боюсь больше всего на свете. Чем больше доверяешься всему этому, тем легче тебя обмануть. Хочешь пригласить друга в гости на пирожки с картошкой, потому что, например, весь день идет дождь, а в дождь ведь полагается что-нибудь печь. И тебе совсем это не тяжело, и из остатков муки ты еще умудряешься сделать булочки с корицей. Такие маленькие, сладкие, знаете, со сливочным маслом. А потом еще отключают электричество, а тебе ничего, не страшно. Ты зажигаешь свечку и думаешь, что из-за этой свечки похож на человека с картины эпохи Возрождения. Ты ведь знаешь, что через полчаса электричество починят. А без муки и без яиц весь дождь точно пойдет насмарку! Тебе нужно, чтобы в кастрюлях под полотенцами тесто вздымалось пострашней и понеотвратимей, тогда теплынь будет до самых кончиков пальцев, а тебе только того и надо. А друг отправляется к тебе и, конечно, цветов по дороге нарвет мокрых из-под дождя, пахучих, но у самого твоего дома непременно с ним что-нибудь случится. Не обязательно, чтобы совсем страшное. Можно просто ногу подвернуть, — тебе и того хватит. От мелочей до большого тебя не будет отпускать это чувство: заведешь себе какого-нибудь зверька, кошку, собаку, попугая, а он потеряется, или заболеет, или потом еще умрет, например, или на него кто-нибудь наступит в темноте, — что ты тогда будешь делать? Или купишь вкусную колбасу для бабушки или для дедушки, будете есть с ней бутерброды и радоваться, а через пару дней та же колбаса пойдет на поминки, и все будут с этой самой колбасой есть переслащенные похоронные блины. И никогда нельзя прекратить об этом думать.

Анни слушала монолог разгорячившейся Лидии очень внимательно.

— Как же быть? — спросила она.

— Это все время, — Лидия приняла несказанно хладнокровный и даже немного снисходительный вид, как будто мы безнадежно проигрывали ей в загадки. — Пока ты маленький, можно просто от него уйти на своих двоих, пара шагов — и отпустило, а потом приходится бегать. А потом ты взрослый и у тебя есть деньги на всякие там билеты, и ты начинаешь с пригородных автобусов, а заканчиваешь самолетами. Некоторые даже — ракетами. Да только все равно ничего из этого не выходит. У меня-то точно. А вот вы совсем другие. Вам почему-то не страшно. Никому на свете не страшно так, как мне.

— Это потому, что никто на свете не выпил столько, сколько ты сегодня вечером, — вмешался Ланцелот. — Ты выпивоха та еще, вот у тебя крыша и едет от самонадеянности. Прекрати лучше мельтешить, сядь на место и спой еще