Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

они несут меньшую, чем остальные жители страны, ответственность за нарушение ее законов лишь на том основании, что они поддерживают бунтовщиков; б) пытаться „защищать“ лояльных гражданских подданных законного правительства от бунтовщиков с помощью международной конвенции, а не законов страны. Предложения, касающиеся гражданской войны, несмотря на попытки сформулировать в последней фразе некоторые меры предосторожности, представляются несовместимыми с фундаментальным правом законного правительства – твердо признанным в международном праве – обращаться с вооруженными силами повстанцев, и a fortiori с их гражданскими пособниками, как с изменниками»[265].

Суждение, сделанное с позиций британского Военного министерства и, более того, с позиции любого профессионально вдумчивого военного ведомства, скорее всего было бы таким же. Некоторые составные части права войны могут быть достаточно легко распространены с обычной ситуации международной войны на ситуацию гражданской, например правила, касающиеся вооружений и способов их применения, общие принципы избирательности и пропорциональности и стандартные гуманитарные обычаи, такие как уважение к эмблеме Красного Креста, белому флагу и достоинству лиц, сдавшихся в плен. Основные правила, являющиеся частью законов и обычаев войны, с одной стороны, и базовые права человека – с другой, должны повсеместно соблюдаться. Но то, что новый огромный корпус привилегий и покровительственных мер, считавшийся желательным для военнопленных из числа внешних врагов, будет распространен на пленников, которые являются бунтовщиками и преступниками в обычном смысле этих слов (а возможно еще и изменниками), не могло не представляться неразумным и непродуманным вторжением в политическое пространство, которое, вероятно, является жизненно важным для существования суверенных государств.

Вероятно, повстанцы в колониальных войнах тоже воспринимались как «бунтовщики» и «изменники». В связи с рассматриваемым предложением возник спор, носящий более идеологический характер, между западными империалистическими державами, признававшими, что у них есть империи, и СССР, который ничего подобного не признавал. К 1949 г. Великобритания глубоко увязла в борьбе с повстанческим движением в Малайе (преимущественно коммунистическим). Нидерланды только что проиграли битву за ту страну, которую мир теперь учился называть Индонезией. Французы сцепились в схватке с националистическим Вьетминем (а также с коммунистами) в регионе, известном всем как Индокитай, и уже начинали задумываться о том, как избежать подобных же неприятностей в Северной Африке. Эти вооруженные конфликты определенно должны были быть отнесены к категории немеждународных – ни одна империалистическая держава не удостоила бы их более высокого статуса! – и поэтому предложение, представленное Дипломатической конференции, означало, что ВДС, являющиеся империями, должны были бы согласиться с беспрецедентными ограничениями на свою свободу действий в этих конфликтах.

Слово «колониальный» было исключено из текстов проектов конвенций прежде, чем они дошли до Женевы, но его дух витал между строк, и профессиональные борцы с колониализмом с ликованием вытащили его и поместили в фокус всеобщего внимания. Везде, где только возможно, они вставляли слова «гражданский и колониальный» единым блоком. Скажем, британская делегация – если ограничиться всего лишь одной из тех, которым следовало не забывать о заморских колониях, принадлежащих их странам, – прекрасно понимала, чтó именно стоит на кону; в британских дипломатических документах то тут, то там упоминались в частности Индокитай, Голландская Ост-Индия, Северная Ирландия, Аден и чаще всего Малайя; и вдобавок «всегда существовала опасность коммунистических мятежей в различных европейских странах»[266]. Чем больше Уайтхолл размышлял о распространении на «немеждународный» случай, тем меньше ему это нравилось и тем более раздражающим находил он то, как Советский блок эксплуатировал это затруднение. Мнение генерального прокурора сразу оказалось кстати. Он письменно зафиксировал, что категорически не согласен «с нашим присоединением к какой бы то ни было конвенции, которая не даст нам обращаться с бунтовщиками как с изменниками» и посоветовал членам делегации не удивляться, если они обнаружат себя в меньшинстве, защищающими непопулярную позицию. Великобритания не сможет обойти эту тему. Мы – колониальная держава, писал он. «Восхитительно наблюдать, как СССР, Венгрия, Румыния и Болгария выступают за применение конвенций к гражданским войнам. Они отлично позаботились о том, чтобы в этих странах никогда не могла случиться гражданская война»[267].

Эти стычки были неприятны – снова государства Запада обнаружили, что, по их мнению, незаслуженно оказались в положении обороняющейся стороны – но на самом деле они не представляли опасности. Довольно рано стало ясно, что Великобритания, Франция и те, кто обычно голосует вместе с ними, не согласятся с этим предложением, если оно будет представлено в форме вроде той, в которой оно впервые стало им известно. В то же время никто из них не хотел навлечь на себя всеобщее осуждение, полностью отвергнув его. Великобритания с самого начала находилась в наиболее неприкрытой оппозиции к этому предложению. Сэр Роберт Крейги сообщал, что его делегация, «таким образом, приступила к войне на истощение, в ходе которой аномалии и трудности, характерные для всевозможных проектов… будут последовательно представлены на всеобщее обозрение»[268]. По крайней мере в этом аспекте неподражаемая тактика британцев нашла некоторых почитателей. Чем дольше шла работа над этим пунктом стокгольмского текста, тем более сложным он становился, но безо всякого увеличения надежды на то, что он станет в конце концов более приемлемым. Волшебное решение проблемы было выработано французской делегацией.

Общую статью 3, в виде которой было тогда найдено и впоследствии окончательно закреплено это решение, следует считать самым выдающимся вкладом в плодотворный успех конференции 1949 г. из числа многочисленных важных и полезных инициатив Франции. Гениальность французского изобретения состоит в том, что оно росчерком пера лишило всяких оснований возражение, опирающееся на высокие политические принципы (права государств, обязанности подданных и т. д.), и в то же время ввело в конвенции наиболее яркий и недвусмысленный компонент, связанный с защитой прав человека, а также, пожалуй, наиболее поразительное и в то же время практически значимое гуманитарное положение, содержащееся в третьем с конца предложении, где речь идет об МККК.

До этого момента политическая трудность состояла в том, что государства не собирались предоставлять права, вытекающие из принципа равенства воюющих сторон, повстанцам, революционерам, сепаратистам и т. д. без разбора. До тех пор пока предлагалось распространить на случай «немеждународных» вооруженных конфликтов все конвенции целиком со всеми многочисленными предписаниями в отношении того, как воюющие стороны должны обращаться с людьми, оказавшимися в их власти, встревоженные правительства не могли не разводить канитель по поводу идентификации таких конфликтов. Они знали, что такое международная война, но как они могли определить, является ли то, что они видят, немеждународным вооруженным конфликтом? Как они могли отличить его от уличных беспорядков, бунтов и бандитизма? Можно ли рассчитывать, что некий внешний орган – Генеральная Ассамблея, Совет Безопасности или, возможно, Международный суд – поможет советом и