Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

Этот раздел, посвященный применению и санкциям за нарушение конвенций, можно завершить сопоставлением двух общих статей, которое иллюстрирует соответственно, что одни статьи обладают большей весомостью, чем выглядят на первый взгляд, в то время как другие кажутся более весомыми, чем являются на самом деле. Одна из статей, принадлежащих ко второй категории (общие статьи 52/53/132/149), устанавливает процедуру расследования заявленных нарушений, которая, безусловно, могла бы привести к неприятным разоблачениям. Однако процедура требует согласия «между заинтересованными сторонами», а если его не удается достигнуть, то согласия на выбор «арбитра», и таким образом ее шансы перейти с бумаги в реальную жизнь выглядят настолько призрачными, что делегаты могли утвердить ее с ходу. Окончательные протоколы конференции следующим образом описывают ее прохождение: «35 голосов „за“, „против“ нет, при одном воздержавшемся», «нет возражений против этой статьи» или просто «принято»[253]. Другая общая статья (51/52/131/148) привлекла к себе чуть больше внимания на Дипломатической конференции и несколько раз смогла пройти голосование лишь при весьма скромном большинстве голосов. Нигде в записях дискуссий по ее поводу не выходят на поверхность сокровенные чувства и подозрения тех, кто остался в меньшинстве[254]. Ее видимой целью, как говорится в отчете совместного/смешанного комитета по всем общим статьям, над которыми он работал, было «заранее аннулировать любое исключение на основе договора, посредством которого государство-победитель может заставить побежденное государство перестать возлагать на победителя ответственность за какие-либо нарушения конвенций, совершенные органами последнего»[255].

Казалось бы, ничто не могло звучать более благородно или разумно: не допустить, чтобы превосходящая сила освобождала от ответственности собственных злодеев. Но здесь были некоторые скрытые аспекты, которые полковник Ходжсон увидел с самого начала и которым при сочувственной поддержке британской делегации противостоял до самого конца[256]. Самым серьезным был военный вопрос, который Ходжсон в своем итоговом отчете выразил следующим образом: «Намерение итальянской делегации было очевидным, хотя оно и не проявлялось публично. В том виде, в каком она есть, эта статья спровоцирует конфликт между правительством и верховным главнокомандующим. Последний, естественно, будет настаивать на том, что разрушения, вызванные бомбежками, вызваны военной необходимостью, но правительство отвечает за все разрушения, которые не вызваны крайней военной необходимостью. Кто будет судить об этом? Это решение было признано одним из самых глупых на конференции, но британской, американской, австралийской, канадской и всем остальным практически мыслящим делегациям пришлось уступить, поскольку перевес голосов был у европейских государств советской группы и мягкотелых сентименталистов»[257].

Немеждународные вооруженные конфликты

Ни в чем так не расходились между собой «гуманитарный» и «реалистический» подходы, как в отношении к внутренним войнам. Однако такая характеристика двух подходов недооценивает разнообразия мотивов и интересов, в реальности присутствовавших с каждой стороны. Их взаимодействие составляет одну из самых оживленных побочных сюжетных линий в женевской драме 1949 г., а итогу развития этой линии – общей статье 3 – суждено было вопреки всем ожиданиям стать наиболее значимой и, пожалуй, наиболее полезной статьей из всех.

Идея распространения предоставляемого конвенциями покровительства на жертв внутренних войн не была новой. Ее история в рамках движения Красного Креста восходит по меньшей мере к 1912 г., когда на IX Международной конференции Красного Креста в Вашингтоне попытка такого расширения была бесцеремонно заблокирована русской делегацией. На практике истоки идеи следует искать скорее в истории гражданских войн, которая демонстрирует, каким образом то содержание международного права, которое воплощает моральную чуткость и гуманитарные принципы, может пригодиться для регулирования ведения боевых действий там и тогда, где и когда воюющие стороны способны этого захотеть. Например, нечто подобное произошло во время Гражданской войны в Англии середины XVII в. в результате джентльменского соглашения. Более официальными и основательными были действия, предпринятые в ходе Гражданской войны в США в середине XIX в., когда обычное направление влияния (с международного уровня на национальный) сменилось на противоположное, в результате чего международное право войны получило свой первый формальный кодекс – руководство, выпущенное правительством США для действующей армии, известное как «Кодекс Либера», который мы часто упоминали выше в части I.

К тому времени считалось общепринятым, что признание де-факто воюющей стороны, не являющейся государством, со стороны государства, против которого она ведет боевые действия, или со стороны нейтральных государств означает вступление в силу норм и санкций международного права. Поэтому не было ничего неожиданного в том, что в начале XX в. поборники права войны захотели формально зафиксировать его применимость к ситуациям немеждународного характера и распространить его смягчающее влияние на как можно большее число «секторов обстрела». К 1939 г. им удалось достичь некоторых успехов, из которых наиболее увлеченные и восторженные (или самые слабоумные, как предпочел бы сказать полковник Ходжсон и ему подобные), естественно, извлекли максимальную пользу. Неоднозначный опыт, полученный в России и Венгрии в 1918–1919 гг., стимулировал разработку на Международной конференции Красного Креста в Женеве в 1921 г. всеобъемлющей программы усовершенствования права, которая сразу получила видимое подтверждение своей результативности благодаря значительному успеху МККК во время волнений в Верхней Силезии в том же году[258]. Гораздо меньших результатов ему удалось добиться в своей попытке выступить нейтральным помощником в Ирландии в 1921–1922 гг.; и несмотря на некоторые выдающиеся гуманитарные подвиги и многие доблестные поступки, его попытки сыграть ту же роль в Испании в 1936–1939 гг. нельзя счесть обнадеживающими. Гражданская война в Испании продемонстрировала, как это часто демонстрируют и другие гражданские войны, что сограждане, разделенные по идеологическому признаку, могут испытывать друг к другу даже большую ненависть и недоверие, чем к иноземным врагам.

Однако сама по себе цель была и остается достойной тем более после того, как опыт 1939–1945 гг. наглядно показал, насколько легко склонная к противоправным действиям ВДС может уклониться от выполнения своих законных обязанностей, утверждая, что война, которую она ведет, не относится к числу международных, т. е. таких, к которым только и имеет отношение право. Поэтому как только по завершении войны движение Красного Креста вплотную занялось вопросом пересмотра и усовершенствования Женевских конвенций, их распространение на случай гражданских войн попало в центр его внимания. МККК охотно стал рассматривать эту цель движения как свою собственную и включил рассмотрение этой темы в повестку дня Конференции правительственных экспертов 1947 г.

Хотя эта идея расширения применимости конвенций была поразительным новшеством, в то время и в течение последующих двадцати четырех месяцев, прежде чем Дипломатическая конференция не взялась за нее всерьез, ее обсуждение занимало сравнительно немного времени и внимания.

Чем это можно объяснить? Отчасти объяснение заключается в той форме, в которой она была преподнесена. В Женеве в 1947 г.