Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

здравого смысла и политического благоразумия содержалось в его замечаниях, если оставить в стороне их очевидную невыдержанность, предвзятость и эмоциональную взвинченность, может показаться удивительным то, что он оказался единственным, кто резко возвысил свой голос против общей статьи 3, и то, что он не получил дополнительной публичной поддержки. Делегации США и СССР не скрывали, что она нравится им не больше, чем первоначальный стокгольмский текст (в различных исправленных модификациях). Полковник Ходжсон был все так же сердит по поводу нее. Доктор Кон по обыкновению обнаружил в ней проблемы, которые, кроме него, никто не мог понять. Между первым публичным представлением статьи 24 июня и заключительными дебатами по ней 29 июля было внесено и проголосовано множество поправок[275]. Ни в какой момент времени не существовало ничего, напоминающего консенсус по поводу нее. Она была в лучшем случае компромиссом (что неизбежно для большей части МГП), более того, таким компромиссом, которого подавляющее большинство делегатов хотели достичь без больших хлопот. В конце концов все это было немыслимо после столь долгих лет поисков и столь многих несбывшихся гуманитарных ожиданий по поводу гражданских войн; новая статья сама по себе была достаточным достижением и новшеством, чтобы представлять собой радикальный прорыв; и, как уже отмечалось, трудности и проблемы, которые могли быть обнаружены во французском варианте, были ничтожными по сравнению с теми, которые прежде полностью блокировали путь к компромиссу. Но определенные трудности и проблемы все же оставались, и хотя, похоже, никто, кроме генерала Оуна, не хотел на них останавливаться, они не прошли совсем незамеченными.

Что такое «вооруженный конфликт, не носящий международного характера»? Вопрос так и остался без ответа. Все были согласны с тем, что эта фраза не может означать «любые беспорядки и бесчинства бандитов», и точно так же все были согласны, что в ее содержание должны включаться «гражданская война» и восстание в колонии[276] (хотя колониальные державы заведомо не признали бы это публично). Но никто не стремился выяснить, где заканчивается один тип конфликта и начинается другой. По-видимому, делегаты были удовлетворены наблюдением, что этот вопрос вряд ли имеет большое значение, поскольку от правительств никто не требовал большего, чем соблюдение элементарных приличий, которые они (предположительно) соблюдали бы в любом случае. Отныне все государства, если продолжить это рассуждение, собирались уважать базовые права человека; ни одно государство не мело намерения подвергать пыткам, особо плохому обращению или казни без справедливого судебного разбирательства даже преступников, бандитов и т. п. К чему тогда поднимать суету по поводу того, существуют ли на самом деле немеждународные вооруженные конфликты? Потенциальное основание для «суеты», на котором делегаты предпочли не задерживать внимания, содержится в равном применении статьи к «каждой из находящихся в конфликте сторон». Разумеется, признавалось, что это может означать обязательство признать достаточно крупную повстанческую организацию воюющей стороной, как она понимается в международном праве. Но после того как господин Ламарль произвел свою французскую революцию, все эти юридические тонкости были забыты. Теперь это стало вопросом о с трудом определимых сторонах в совершенно неопределимом конфликте. Кем бы они ни оказались, они наверняка не будут входить в число сторон, подписавших конвенции 1949 г. Как же можно тогда говорить, что конвенции имеют для них обязательную силу? Вряд ли можно найти лучшее объяснение этому, нежели следующее: государства, связав себя конвенциями, тем самым связали этими обязательствами не только институты и должностных лиц, находящихся под своим прямым управлением, но также и все население своих стран, которое они обязаны информировать о конвенциях, согласно общим статьям о «распространении». В частности, именно этот смысл придавался содержащемуся в общей статье 1 обязательству «при любых обстоятельствах… заставлять соблюдать» конвенции[277]. Таким образом, повстанцы и сепаратисты оказывались связанными требованиями общей статьи 3, касающимися прав человека, в результате акта режима, против которого они ведут вооруженную борьбу. С гуманитарной точки зрения это было великолепно, но в качестве нормы права это выглядело весьма странно. Удобный способ обойти данную проблему состоял в том, чтобы утверждать вместе с сэром Робертом Крейги, что даже если (как он должен был полагать) «повстанцы не могут быть связаны соглашением, стороной которого они не были… любое цивилизованное правительство должно чувствовать себя обязанным применять принципы конвенции даже в том случае, если повстанцы их не применяют»[278]. Иными словами, этот вопрос относится к сфере прав человека.

Замечаний было мало потому, что существовало всеобщее согласие по поводу последнего предложения новой статьи, утверждавшего, что ее применение «не будет затрагивать юридического статуса находящихся в конфликте сторон», т. е. повстанцы, соблюдающие правила, не получат таким образом никаких политических преимуществ и тем более не повысят свой юридический статус. Генерал Оун не преминул заметить, что на деле это все равно произойдет, и опыт показал, что он был прав. Однако доктрина общей статьи 3, как ее понимали делегаты конференции 1949 г., была самым удовлетворительным образом недвусмысленна; повстанцы, соблюдающие данные правила, не могли рассчитывать ни на какие дополнительные преимущества, кроме, во-первых, достойного обращения со стороны режима, в случае если они попадут в его руки, и, во-вторых, удовлетворенности от того, что их совесть чиста.

Остается только прокомментировать положение статьи, которое уже привлекало наше внимание: «Беспристрастная гуманитарная организация, такая как МККК, может предложить свои услуги сторонам, находящимся в конфликте». Делегаты, собравшиеся в 1949 г. в Женеве, не могли знать, насколько значимым оно окажется в будущем, да и сам МККК, как можно себе представить, едва ли мог предвидеть масштабы и разнообразие тех способов применения, которые он найдет этому положению. На последующих стадиях Дипломатической конференции оно почти не комментировалось. Это, несомненно, объясняется главным образом тем, что, подобно другим потенциально весьма спорным деталям окончательной версии распространения конвенций на «немеждународный» случай, данное предложение выглядело гораздо менее вызывающим возражения, чем ранние версии. В последних, кроме МККК и ему подобных (при условии что таковые найдутся), маячил призрак державы-покровительницы; этот институт воспринимался сознанием, одержимым идеей суверенитета, достаточно плохо уже в контексте международной войны, а в контексте гражданской войны становился совершенно неприемлемым. А в данной, окончательной версии не возникало даже никакого вопроса о ДП. Все, что осталось от возможности внешней интервенции – это дозволение МККК предложить свои услуги для гуманитарных целей, и только для них; между строк неявно подразумевалась мысль, что такое предложение не будет рассматриваться получившей его стороной как нахальство. Как мы видели, генерал Оун не скрывал своей убежденности, что именно так и может быть. Если прочие делегаты и думали то же самое, об их высказываниях такого рода ничего не сообщалось.

СССР