Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

толкования» конвенций всего лишь, чтобы ДП «оказывали свои добрые услуги с целью урегулирования разногласия» для достижения взаимно приемлемых договоренностей, и, когда эти договоренности будут достигнуты, воюющие стороны «обязаны дать ход предложениям, которые им будут сделаны». Предписанная процедура для более серьезного случая расследования какого-либо «утверждения о нарушении» оказалась еще менее обременительна для предполагаемых нарушителей. Не ДП, а только воюющие стороны могут попросить, чтобы «было начато расследование в порядке процедуры, подлежащей установлению между заинтересованными сторонами». Помимо этого они «по взаимной договоренности выбирают арбитра» для урегулирования процедурных вопросов, если они не смогли урегулировать вопрос сами.

Слабость этих телодвижений в сторону надзора и принуждения к исполнению конвенций никоим образом не соответствует тому времени, которое было затрачено на их обсуждение в период с 1946 по 1949 г. Несомненно, их история отражает перемены в умах, происходившие в эти годы, когда послевоенный оптимизм по поводу перспектив международной доброй воли и справедливости сменялся осторожностью и разочарованием, которыми была пронизана атмосфера «холодной войны». Для начала фазы оптимизма была характерна перенесенная с довоенного времени убежденность МКК в том, что положения конвенции 1929 г. слишком сильно полагались на добрую волю и просвещенную трактовку государствами их собственных интересов.

В 1947 г. Конференции правительственных экспертов было предложено принять рекомендацию о создании «единого центрального, постоянно действующего учреждения», которое будет расследовать заявленные нарушения конвенций по просьбе любой ВДС, и о том, чтобы воюющие стороны безусловно способствовали его действиям. Столь радикальные взгляды не могли не вызвать споры. В докладе МККК говорится, что, хотя «все делегации согласились с принципом расследования и процедуры», самые жаркие дебаты разгорелись по поводу «учреждения комиссии по расследованию», а также по поводу того, в какой степени следует вовлекать в это международные суды[232]. Последнее могло означать одно из двух учреждений: уже существующий Международный суд, председатель которого, как считали некоторые делегаты, идеально подходил для роли своего рода «высшего арбитра» (президент МККК не жаждал занять эту весьма уязвимую позицию, которую некоторые другие делегаты хотели ему навязать), или же международный уголовный суд, идея которого все больше занимала и соблазняла умы оптимистов.

И немедленно началось выхолащивание. То, что попало в Стокгольм на конференцию 1948 г., оказалось ослабленной версией тех смелых идей: никакого «центрального, постоянно действующего» учреждения, готового в любой момент начать расследование; вместо него – комиссия, назначаемая ad hoc из членов постоянных групп экспертов; никаких подтвержденных обязательств сторон выполнять предписания комиссии, вместо этого – всего лишь предположение или надежда, что они сделают что-нибудь с ее «рекомендациями», когда получат их. Президент МККК в конце концов был введен в процедуру в качестве лица, назначающего третьего члена комиссии в случае, если президент Международного суда окажется «гражданином воюющего государства». Сам текст, однако, сохранил некоторые формулировки, оставшиеся после Стокгольмской конференции более или менее нетронутыми, которые вселяли надежду на его действенность. Начало процедуры расследования не требовало согласия обеих или всех сторон – любая ВДС, предполагающая наличие нарушения, могла потребовать его, а поскольку списки потенциальных членов комиссии должны быть определены заранее, процесс ее работы при таких обстоятельствах мог рассматриваться как автоматический. Но насколько далеко государства, когда они займут подобающее место на Дипломатической конференции в следующем году, позволят учреждению, ведущему расследования, вторгнуться в ту сферу, которую они весьма чувствительно воспринимают как свое внутреннее дело? Нет ничего удивительного в том, что в 1949 г. обнаружилось, что они не позволят делать ничего подобного. Все эти инструменты были отброшены, а оставлены только упомянутые выше довольно беззубые общие статьи 51/53/131/129. Кроме того, оказались отброшены всякие ссылки на Международный суд. Группу, которая стремилась максимально сохранить эти инструменты, возглавляли профессор Ла Прадель и доктор Кон. Морозов и его болгарский коллега Меворах присоединились к полковнику Ходжсону в своем стремлении по возможности избавиться от всего этого. Прямолинейный австралиец заявил: «Все это представляется противозаконным и к тому же нереализуемым на практике. Если разгорится спор по поводу толкования или применения конвенции, то главным в урегулировании будет быстрота, а Международный суд – это последний судебный орган в мире, от которого можно ожидать быстрого решения»[233]

На самом деле быстрота решения не более важна, чем принцип. Трудно судить о том, до какой степени государства мотивируются первым или вторым соображением, как и о степени искренности, с которой они высказываются по поводу обоих. Затруднительную ситуацию, имеющую столь много разных аспектов, позволило преодолеть предложение Франции, чтобы ссылка на Международный суд была убрана из основных текстов и изучена еще одной рабочей группой, а затем окончательно погребена в резолюциях. Советский блок и ряд государств воздержались, только Австралия голосовала против. Ла Прадель написал некролог этой идее: «Таким образом, история датской поправки, которая, по крайней мере, обладала тем достоинством, что напоминала Дипломатической конференции о невозможности разъединить деяния Милосердия и Справедливости, закончилась радикальной деформацией, лишившей ее всей силы даже в чисто направляющем смысле»[234].

Пресечение нарушений

Идея наказания за нарушение конвенций естественно шла рука об руку с идеей надзора и принуждения к исполнению их норм. И здесь возникала двоякая проблема: во-первых, необходимо было выделить нарушения, подлежащие «пресечению» (технический термин для наказания), и, во-вторых, найти такие средства пресечения, которые были бы хорошо защищены от случайных ошибок и злоупотреблений.

Выделение таких нарушений немедленно стало туманной и противоречивой проблемой в силу их неизбежного частичного совпадения с военными преступлениями, бывшими в то время у всех на слуху. Нарушения ЖК также выглядели как военные преступления. Но военные преступления по своему роду выходят далеко за рамки женевского права. Если нарушения ЖК и должны быть формально заклеймены как военные преступления, то они должны выделяться как военные преступления особого типа. Будут ли они восприниматься всерьез, если не связать их с величественными и впечатляющими словами «военные преступления»? В этом отношении это был вопрос юридической оценки и институциональной стратегии. Но политика здесь тоже играла свою роль. На противоположных сторонах углубляющейся трещины, созданной «холодной войной», под военными преступлениями подразумевались все более разные вещи. Забрезжила перспектива, что Комиссия международного права при ООН, которая только начала действовать в конце 1947 г., займется наказанием за военные преступления и их предупреждением. Были разговоры об учреждении постоянного международного уголовного суда, возможно, в форме подразделения уже существующего Международного суда. Таким образом, неожиданно открылась возможность для многостороннего соперничества. Как раз в то время, как американская и британская администрации теряли энтузиазм в отношении организации преследования за военные преступления (энтузиазм, который их военные круги к тому же никогда не разделяли),