Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

общепринятом смысле, т. е. я считаю допустимым применение силы (если необходимо, то вооруженной) в международных отношениях для защиты гражданского общества, осознавая тот факт, что это может означать массу неприятных вещей. Я – идеалист, поскольку убежден, что правомерное применение силы не должно превращаться, как это часто бывает, в беззаконное насилие и что уважение к военным должно уравновешиваться неприятием милитаризма.

Можно было бы подумать, что стремление попытаться понять и совместить обе стороны в этом масштабном споре (споре, который вдобавок отражает классическую дилемму права войны – противоречие между военной необходимостью, с одной стороны, и императивами гуманности – с другой) сделает мой проект привлекательным для обеих сторон, но чем дольше я занимался им, тем больше убеждался, что это может вызвать к нему с обеих сторон подозрение. Активные приверженцы той или иной организации или доктрины отнюдь не спешили дать моим усилиям более высокую оценку за то, что я, как им казалось, сегодня был на их стороне, а завтра – на стороне их оппонентов, и этим объяснялись их подозрения, что любая информация, сообщенная мне, может в конечном итоге быть использована против них. Это выражалось не в грубости и не в отказе иметь со мной дело, но обычно в вежливом нежелании продолжать общение всякий раз, когда мое стремление получить представление о подтексте, скрытых пунктах повестки дня и задних мыслях побуждало меня переходить от вопроса: «Что вы думаете по этому поводу?» – к вопросам вроде: «Да, но что вы на самом деле думаете по этому поводу?» – переход, который оказывался необходимым, когда я должен был объяснить нечто плохо поддающееся объяснению без получения ответа на последний вопрос[581].

Хуже всего поддающимися объяснению оказались ход и решения CDDH, проходившей с 1974 по 1977 г., на которой (как было подробно показано выше) история права войны приняла столь необычный поворот, а само оно превратилось в столь своеобразное сочетание жесткого и мягкого права. Вопрос: «Что вы думаете на самом деле?» – не слишком помог мне в моих попытках разобраться во всем этом. Представители четырех основных категорий участников этой конференции не являются, в силу разных причин, надежными свидетелями. Я могу следующим образом суммировать их подходы.

1) Дипломаты имеют обыкновение принимать невозмутимый вид по поводу неприятных вещей, и, в любом случае, они являются профессионалами в деле сохранения секретности по поводу скрытых политических намерений своих стран.

2) Юристы-международники, в той степени, в которой они выступают в собственном профессиональном качестве, а не как нанятые политические советники, принадлежат к интернациональной гильдии, члены которой зарабатывают себе на хлеб с маслом, объясняя и постоянно споря о том, что представляет собой право в тот или иной данный момент, а не о том, каким оно должно или могло бы быть.

3) Представители Красного Креста привыкли делать хорошую мину при плохой игре (один довольно высокопоставленный деятель в ответ на мой вопрос, действительно ли он верит, что некая особо сомнительная статья принесет хоть какую-то пользу, воскликнул: «Мы должны верить в это!»), и в любом случае они обучены быть такими же дипломатичными, как дипломаты.

4) Настоящие военные, как бы откровенно они ни высказывались в своем кругу при закрытых дверях или в конфиденциальных беседах tête-à-tête, известны своим умением держать свое мнение при себе, когда их донимают своими вопросами гражданские, особенно из числа политиков и пишущей братии. Кроме того, они, как и представители любого другого замкнутого профессионального сообщества, способны выступать единым фронтом, когда это диктуется соображениями чести и лояльности или просто собственными интересами. Я должен пояснить, что, говоря о «настоящих военных», я не имел в виду ничего оскорбительного по отношению к кому-либо из офицеров; я выбрал это выражение просто для того, чтобы показать различия в подходах и восприятии между профессиональными боевыми офицерами и теми, которых уместнее называть «юристами в военной форме» и которым некоторые государства поручили представлять интересы вооруженных сил на конференциях 1970-х годов. То, что примерно такое различие действительно существует, стало известно и приобрело широкую огласку в случае США, и это стало частичным объяснением того, что после заявлений некоторых номинально военных экспертов о приемлемости для них дополнительных протоколов Пентагон в конечном итоге высказался против подписания этих протоколов[582].

Независимо от того, что думали участники CDDH по поводу хода ее работы, конференция все равно продолжалась бы до тех пор, пока правительства считали продолжение ее работы целесообразным, а подписание заключительного документа – делом вполне достижимым. Ее первая сессия в 1974 г., кроме того что она была беспрецедентной по степени неприкрытости преследования ее участниками политических целей и грубости ведения в стиле сессий Генеральной Ассамблеи ООН, по-видимому, производила впечатление настолько безрезультатной, что это заставило некоторые западные делегации усомниться в том, принесет ли она вообще хоть какую-то пользу. Та поспешность, с которой ее работа была свернута к концу четвертого года, объяснялась общей усталостью и согласием, что пора остановиться, – не говоря уже о том, что принимающая сторона не могла оплачивать расходы делегатов из бедных стран ad infinitum[583]. Сто девять государств продержались до конца, и все, за исключением (неподражаемого) Израиля, нашли заключительный документ достаточно приемлемым, чтобы поставить под ним свою подпись[584].

Эти дополнительные протоколы были лучшим из того, что можно было разработать в тех обстоятельствах – компромиссные тексты, содержавшие что-то для каждого и ничего, что не могло бы быть принято, пусть и с обычными публичными заявлениями и оговорками (не говоря о тех оставшихся невысказанными оговорках, условиях и двусмысленностях, которые могли остаться за горизонтом). В качестве гуманитарных инструментов (юридико-технический термин, применяемый к ним) они подобны пресловутому стакану, который либо наполовину полон, либо наполовину пуст, в зависимости от того, как вы предпочитаете его оценивать. Может ли приверженность идее гуманитарности и признание положительных сторон протоколов послужить оправданием свободы комментировать их слабые стороны – вопрос, по поводу которого мнение непосредственно вовлеченного практика может, по вполне понятным причинам, отличаться от мнения историка, наблюдающего все это со стороны.

Но в любом случае бесспорно, что многосторонние гуманитарные договоры, как бы к ним ни относиться, являются продуктами политики. Мотивы, которые заставляют государства пойти на их заключение и серьезно к ним относиться, являются, как всегда, смешанными, меняясь от одного государства к другому, в зависимости от их представлений о собственных интересах и политического стиля[585]. Некоторые государства неизбежно заинтересованы больше в одной части корпуса права, чем в другой. США, например, проявляют гораздо бóльшую озабоченность по поводу тех правовых норм, которые относятся к военнопленным, чем тех, которые относятся к военной