Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

Эпилог

Завершая наконец данное исследование места и функций МГП в международных отношениях, я воспользуюсь этой возможностью, чтобы вернуться к вопросу, которому в основном была посвящена часть III: «Почему столь существенная часть современного МГП так плохо соблюдается?» – и теперь я позволю себе более смелые суждения по этому поводу. Ответ, который дан в части III, как это весьма явно следует из изложенного на ее страницах, сводится в основном к тому, что бóльшая часть МГП плохо приспособлена к тем обстоятельствам, в которых оно призвано действовать; в любом случае оно не может работать, если воюющая сторона не заинтересована в том, чтобы способствовать его соблюдению, – а это, к сожалению, случается очень часто. Казалось бы, можно посчитать такой ответ вполне удовлетворительным. Но, на мой взгляд, надо пойти дальше. Мне представляется, что за первым вопросом возникает второй. Если какая-то часть права фактически не функционирует и если некоторые стороны мало заинтересованы в ее соблюдении, зачем же тогда многие страны мира объединили свои усилия, чтобы вначале создать, а затем приветствовать создание громоздкого, напыщенного и многословного корпуса гуманитарного права, который, как должны были подсказать им какие-то части их принимающего решения коллективного разума, они не смогут или не будут соблюдать? Если все это право является в какой-то степени не более чем «нормативным» установлением стандартов, к которым следует стремиться, – если оно представляет собой то, что называют мягким правом, – действительно ли это хорошая идея, что столь существенная его часть претендует на то, чтобы быть жестким правом? Обременяет ли оно государства-участники больше, чем право в сфере прав человека, документы которого многие государства подписывают или присоединяются к ним, очевидно, не имея серьезных намерений что-либо предпринимать в этом отношении. В какой степени можно сказать о государствах, подписавших конвенции о МГП, что они делают это всерьез?

Мне кажется, трудно не прийти к заключению, что в каком-то смысле делают это не всерьез. Однако этот неутешительный вывод опирается на доказательства иного рода, чем те, которые до сих пор служили для обоснования наших рассуждений. Некоторые доказательства имеют косвенный характер, а другие вовсе не являются доказательствами в судебном или научном смысле, а представляют собой просто разумные предположения и информированные догадки. Тем не менее я не вижу причин, почему это должно помешать рассмотрению серьезных вопросов, которые в противном случае никак не будут обсуждены. Я полагаю, что мои гипотезы разумны – они, похоже, действительно объясняют те вещи, которые иначе никак не получается объяснить, – но я, не доказав их, не могу представить определенного количества данных, снабженных указанием источников, чего вполне обоснованно требуют ученые. Поэтому я наделяю эту часть книги скромным статусом эссе и представляю ее в качестве эпилога. Тем не менее читатели могут принять во внимание то, что я жил этой темой и общался с людьми, занимающимися ею, на протяжении двадцати лет, и с выслушают мою лебединую песню.

То, что я думаю о гуманитарном праве, сильно изменилось с того времени, когда я начал изучать его. С самого начала на меня произвела сильное впечатление моральная и религиозная серьезность лежащих в его основе идей; я разделял уверенность экспертов МККК, играющих огромную роль в его практическом применении, что его современное развитие является подлинно прогрессивным (фраза, родившаяся в недрах ООН и позаимствованная экспертами МККК); веря с энтузиазмом неофита, что все моральное и гуманитарное должно быть выше политического mêlée[579], я воспринимал право и его практическое применение такими, какими я их увидел. Когда в конце 1970-х годов я стал ревностным участником программы Красного Креста по «распространению» знаний об МГП, то считал для себя приемлемым отвечать на неудобные вопросы, что у МГП нет никаких недостатков, которые не могли бы быть исправлены посредством лучшего его понимания обеими сторонами (как военной, так и гражданской) и дальнейшего «прогрессивного развития».

Однако неудобные вопросы, которые иногда задавались на публичных лекциях и в университетских аудиториях, стали бледнеть по сравнению с теми неудобными вопросами, которые я стал задавать себе сам. Идею ограничений, налагаемых на ведение военных действий, я всегда считал заслуживающей восхищения, одним из величайших достижений цивилизации. И я продолжаю верить, что различия в религиях, культурах и идеологиях, которые присутствуют в человеческом обществе, не являются непреодолимым препятствием к всеобщему соблюдению этих ограничений. Но нужно считаться с фактами. Степень соблюдения этого принципа остается в настоящее время прискорбно малой. Примеры пренебрежения, игнорирования, беспечности, избирательного применения, невежества, непонимания, презрения, недоверия и циничной манипуляции имеются в изобилии. Огромная пропасть зияет между, с одной стороны, армией специалистов-правоведов, пишущих об МГП и обсуждающих его (иногда совместно с коллегами из правительств или вооруженных сил), и, с другой стороны, той степенью уважения, которая в действительности ему оказывается, и его фактическим соблюдением в условиях вооруженных конфликтов, достигших столь грандиозных масштабов в современной мировой истории. Я спрашивал себя: насколько эта пропасть объясняется неисполнением – известными эффектами «трения войны» и человеческой слабостью, – а насколько изъянами на более фундаментальном уровне замысла и его реализации? Рассчитывает ли система на большее, чем могут дать ее доброжелательные участники и чем дадут недоброжелательные? Может ли сохраниться столь ценный бальзам в таком дырявом сосуде?

Несколько моих попыток обсудить эти вопросы с некоторыми людьми, причастными к созданию этого сосуда, почти ни к чему не привели. К некоторому своему удивлению, я обнаружил, что мои междисциплинарные интересы на самом деле приносят мало пользы. Междисциплинарность может быть хороша для исследований, которые не укладываются в жесткие академические рамки одной научной дисциплины, равно как и для распространения этих результатов за пределы академических кругов, но она может вызвать удивление, беспокойство и подозрение у профессиональных ученых, привыкших к аккуратной и спокойной работе строго в границах своей отрасли знания. Например, однажды я читал лекцию на тему «Этика и международные отношения» студентам, изучающим международные отношения в одном из колледжей Ivy League[580], и в конце лекции принимавший меня радушный представитель колледжа воскликнул что-то вроде: «Замечательно! Перед нами реалист, который к тому же еще и идеалист!» Он был прав, и не только в том смысле, который имел в виду – скорее всего, помочь своим студентам отнести меня к одной из категорий, хорошо известных из учебных курсов по политическим наукам. Я – реалист в