Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

всегда неизбежно возникают трудности. «Прекращение военных действий» оказалось событием, не столь легко поддающимся определению, каким его, по всей видимости, считали разработчики ст. 118. Перемирие, приостановление военных действий, прекращение огня и т. п. – это совсем не то же самое, что подписание мирного договора. Правительства и вооруженные силы будут использовать их, если смогут, для восстановления своих позиций и подготовки к более успешным действиям в будущем. Жернова дипломатии и политики, пропаганды и PR не останавливаются ни на миг. Более того, до тех пор, пока остается ненулевая вероятность возобновления военных действий, страну, удерживающую военнопленных, можно оправдать, когда она учитывает риск, связанный с возвращением неприятелю солдат, которые снова могут быть использованы в борьбе против нее, когда она требует соответствующих действий на основе взаимности или, по крайней мере, каких-то гарантий. Вместо того чтобы просто действовать открыто и публично в качестве технического помощника и организатора возвращения военнопленных и их обмена, МККК очень трудно избежать такой ситуации, когда на него частным порядком оказывается давление с целью заставить его принять участие в переговорах и в торге, который обычно является их неотъемлемой частью. В любом случае переговоры подобного рода будут основой операции, если вооруженный конфликт носит неопределимый характер, выходящий за рамки конвенций 1949 г.[510]

Вряд ли переговоры могут быть более сложными, чем те, которые имели место между Израилем и его соседями в связи с длительным конфликтом между ними, особенно после победы Израиля в Шестидневной войне 1967 г. и последующей военной оккупации Западного берега реки Иордан и Сектора Газа. Применение норм МГП в этой ситуации представляет собой вечную головоломку. Каждая нормальная дефиниция вызывает споры. Можно сказать, что «война» между Израилем и соседними государствами не «начиналась» и «заканчивалась», а лишь разгоралась и затухала. Ливан, который первоначально был самым стабильным соседом Израиля, почти распался из-за гражданских распрей в конце 1970-х годов и стал чем-то вроде площадки для игры в «царя горы», в которую превратились военные действия между суррогатными субгосударствами. Самым упорным противником Израиля с начала 1970-х годов была ООП, которая с 1988 г. выступала на мировой арене как правительство Государства Палестина, которое Израиль совершенно отказывается признавать. Методы, которыми ООП боролась с Израилем, были в основном террористическими, а по мнению Израиля, только такими и были. В единственном случае, когда имели место военные действия между палестинскими и израильскими вооруженными силами (что характерно, в Ливане!), близкие к определению «вооруженного конфликта», принятому в МГП, Израиль не соглашался признать, что взятые в плен или задержанные палестинцы имеют право на обращение с ними как с военнопленными. Тем не менее то, как Израиль обращался с ними, компетентный эксперт охарактеризовал как «обращение, эквивалентное обращению с военнопленными»[511].

Как уже упоминалось, Израиль отказался признать, что осуществляемая им после войны 1967 г. оккупация подпадает под действие ЖК4, что было гораздо менее обоснованно. Список юридических аномалий и политических особенностей можно продолжать до бесконечности, но в данном разделе нас интересует один вопрос: что именно в этих обстоятельствах было сделано для освобождения и репатриации военнопленных и (как Израиль чаще называет лиц, которых он содержит под стражей) задержанных? Некоторые указания на то, что должно произойти в менее масштабных случаях, можно извлечь из истории с впечатляющим освобождением 24 ноября 1983 г. нескольких тысяч палестинцев и ливанцев в обмен на 6 израильских солдат, удерживавшихся ООП. В ней важную роль сыграл МККК, участвовавший в «переговорах, которые он вел с Израилем, с одной стороны, и с ООП – с другой, в течение нескольких месяцев», и в самой операции, «выполнявшейся поэтапно при полной поддержке сторон, а также правительств Алжира, Египта и Франции»[512].

Слово «заложники» до сих пор не употреблялось, но каждый читатель, который знает, чтó происходило в мире на протяжении последних примерно 25 лет, поймет, что мы уже вступили в ту сферу, где оно (как и слово «похитители») является ключевым. Термин «заложник», который часто встречается в национальных руководствах по военному праву, когда речь идет о контроле над оккупированной вражеской территорией, не появлялся в ранних текстах по международному праву войны. В этом не было необходимости до тех пор, пока опыт Второй мировой войны не показал, насколько жестоко можно злоупотреблять этой практикой. Послевоенные суды признали преступлением убийство заложников; ст. 34 и 147 Конвенции о защите гражданского населения объявили таковым и само их взятие. Конвенция об обращении с военнопленными ничего не говорит о заложниках в связи со своей основной целью – регулированием международных конфликтов. Неприятная возможность того, что военнопленные могут стать заложниками, была обойдена с помощью требования их быстрого освобождения и репатриации. И лишь общая статья конвенций, целью которой является регулирование конфликтов немеждународного характера, содержит явный запрет удержания военнопленных (и других лиц) в качестве заложников, поскольку законодателям представлялось, что этот запрет должен появиться лишь в контексте конфликтов, стандарты ведения которых, как считалось, были ниже обычно принятых.

Неоспоримым является то, что похищение людей и удержание заложников по-прежнему чаще имеет место во внутренних конфликтах и «ситуациях», чем в международных. В конфликтах первого типа для этого представляется гораздо больше возможностей, а доводы в пользу потенциальной выгоды таких действий более существенны. Сразу же на ум приходят Ливан и Колумбия – страны, раздираемые гражданскими распрями и беззаконием, где обе эти практики стали до боли знакомыми их жителям[513]. Если имеет место присутствие иностранцев и если их захват может обеспечить определенные преимущества (как это впечатляющим образом продемонстрировали события в Ливане), то они, разумеется, оказываются вовлечены. Но похищения людей и захват заложников стали бичом международного сообщества не только как следствие внутренних беспорядков. Бóльшая часть политически мотивированных угонов самолетов, ставших особо заметным явлением с 1968 по 1973 г., – в худший год их количество достигло 90, – была обусловлена арабско-израильским антагонизмом. Как пишет Форсайт, МККК оказался вовлечен (или увяз – это слово лучше отражает то, что порой происходило) в некоторые самые худшие инциденты, потому что уже тогда «был хорошо известен большинству участников конфликта на Ближнем Востоке благодаря своим функциям предоставления покровительства и помощи… В некоторых случаях удавалось добиться освобождения заложников»[514].

Возможно, не будет совсем фантастичным увидеть в этих событиях и в по большей части менее эффектных похищениях и захватах заложников, практика которых продолжается до сих пор (и которые, если на них распространяется действие ДПI и ДПII, подпадают под запрет соответственно ст. 75 (2 с) и 4 (2 с)), определенное расширение понятия «заложник» по аналогии с более пафосным словоупотреблением в популярных изложениях ядерной стратегии. В последнем