Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

судьбы[497]. МККК сразу же задался целью убедить воюющие стороны соблюдать нормы и принципы Конвенции 1949 г., которую некоторые государства уже подписали, но еще не успели ратифицировать[498]. Все они, кто раньше, а кто позже (Китай сделал это лишь в середине 1952 г.), выразили желание соблюдать принципы Конвенции, но МККК не мог удостовериться в том, в какой степени Корея и Китай соблюдают их на практике, поскольку оба государства постоянно отказывались иметь с ним дело напрямую[499]. Через какое-то время – в период первого тура переговоров о прекращении военных действий – они пошли на это и в качестве предварительной меры до освобождения пленных согласились представить их списки (неполных 12 000) в ответ на аналогичные (около 132 000), составленные командованием сил ООН[500]. Ни одна из сторон не верила объяснениям другой по поводу того, почему списки были меньше численностью, чем ожидалось, и уже к началу 1952 г. стало ясно, по какому сценарию будет развиваться следующая и самая печальная фаза борьбы за военнопленных.

Начало ст. 118 новой Конвенции об обращении с военнопленными выглядело достаточно четким и недвусмысленным: «Военнопленные освобождаются и репатриируются тотчас же по прекращении военных действий». Север настаивал, что репатриация означала всего лишь то, что было сказано: военнопленные должны быть отправлены назад на свою родину. Юг настаивал, что хотя это может быть общим правилом и желательной нормой, тем не менее не может означать принудительной отправки военнопленных на родину, если они не хотят этого. Если бы в этих разночтениях и заключалась вся суть спора, их все же можно было бы уладить с помощью добрых услуг взаимно приемлемых посредников. Но этим разногласия не ограничивались. Они были всего лишь предлогом для преследования разнообразных национальных, политических и идеологических целей, что послужило затягиванию войны еще на 15 месяцев[501].

Каждая сторона хотела показать, что находящиеся у нее военнопленные не желают возвращаться домой, и каждая сторона обладала средствами убедить их не делать этого. И Северная Корея, и Южная Корея одновременно претендовали на то, чтобы представлять настоящую Корею, и вполне возможно, что некоторые корейские пленники могли принять сторону того, кто их захватил. Китай и Северная Корея, так же как и СССР после Второй мировой войны, отказывались верить (или делали вид, что отказываются верить), что кто-то из граждан их страны мог не желать возвращения на родину; а если какой-то пленный из коммунистических стран, по уверению задержавшей стороны, не намерен возвращаться домой, то это происходит исключительно из-за того, что ему должным образом не разъяснили его обязанностей и интересов. С другой стороны, коммунистические власти этих стран с восторгом заявляли, что военнопленные из некоммунистических стран, ознакомившиеся за время плена с идеями марксизма-ленинизма – что на самом деле имело место, – обратились в истинную веру, и вдвойне приятно было сообщать об этом, если среди таковых были американцы.

Американцы и южные корейцы, со своей стороны, смотрели на вещи сквозь призму «холодной войны» и придерживались точно такого же подхода с точностью до наоборот. Особенно больно им было слышать о случаях, когда американцы обращались в сторонников коммунистической идеи или начинали симпатизировать ей, объяснением чему, на их взгляд, было «промывание мозгов» или моральная ущербность «неофитов». Зато их особенно радовало, когда выходцы из коммунистического Китая вставали на сторону Чан Кайши и его «националистического Китая». Допуск представителей этого режима в лагеря военнопленных для оказания помощи в «разъяснениях», который был частью процедуры, призванной гарантировать, что ни один военнопленный не будет возвращен на родину против своей воли, был лишь одним из многочисленных способов превратить эту процедуру в кошмарную пародию на честные переговоры, бесконечно далекую от того, что имелось в виду разработчиками Конвенции об обращении с военнопленными. Для того чтобы заставить пленных прийти к «правильному» решению и исключить возможность принятия «неправильного» решения, использовались насилие и другие, более тонкие, методы оказания давления. И такое насилие и давление исходили не только извне лагеря. Внутренняя администрация лагерей военнопленных в Южной Корее, по принятому обычаю, из соображений удобства, а также и в формальном соответствии с Конвенцией, состояла в основном из самих пленных. Следствием этого было то, что, как только процедуры по репатриации становились предметом политики, в некоторых лагерях верх одерживали коммунистические группы, а в других – антикоммунистические, и их рвение служить соответствующим партийным идеям иногда приводило к убийствам, мятежам и, на более поздних стадиях, к массовым отказам посещать «разъяснительные» мероприятия.

При таких странных и позорных обстоятельствах участникам мирных переговоров в Панмунджоме было труднее обычного найти такого нейтрального посредника, который смог бы загнать джинна репатриации назад в бутылку. Профессионально нейтральный МККК, обычно первый претендент на выполнение такого рода работы, на этот раз не рассматривался в качестве возможного кандидата из-за недоверия к нему коммунистов. ООН, которая в определенных обстоятельствах может выступать как беспристрастный медиатор, никогда не выглядела менее беспристрастной, чем на этот раз. В конце концов услуги нейтрального посредника предоставила (и выполнила) Индия. Недавно обретший независимость южноазиатский гигант, не желавший принимать никакого участия в «холодной войне», имел опыт поддержания контактов с Пекином как в собственных интересах, так и в интересах «третьих стран». Теперь она была готова вместе со Швецией, Швейцарией, Польшей и Чехословакией принимать участие в работе так называемой Комиссии нейтральных стран по репатриации и выполнять тяжелые и неблагодарные военные функции содержания остающихся 22 600 военнопленных под своей охраной до тех пор, пока не будут урегулированы последние формальности. Наконец 27 июля 1953 г. было подписано Соглашение о перемирии. Попытки Комиссии по репатриации сделать то, что она должна была сделать, – предоставить пленным возможность хорошо информированного и свободного выбора в вопросе о том, возвращаться ли на родину или же предпочесть Южную Корею или Формозу – были оставлены из-за решимости США и их сателлитов продемонстрировать всему миру, что подданные коммунистических режимов, получив возможность вырваться из-под их власти, не преминут воспользоваться ею. Только приблизительно трем тысячам пленных должным образом была объяснена суть стоящего перед ними выбора, и лишь 440 китайцев и 188 северных корейцев выбрали репатриацию[502].

Корейский эпизод был трудным испытанием для усовершенствованной в 1949 г. версии той части МГП, которая относится к военнопленным. Те, кто предпочитал оптимистически смотреть на вещи, могли сказать, что недостатки, порой очень серьезные, в обращении с военнопленными со стороны Северной Кореи и скандалы, сопровождавшие процесс освобождения пленных из лагерей в Южной Корее, объясняются отсутствием опыта у воюющих сторон, нечеткостью их обязательств и сложностью политической ситуации в целом. Но трудности