Война и право после 1945 г. - Джеффри Бест

того, можно было счесть их защищающими гражданское население оккупированных территорий в большей степени, чем это представляется разумным. Оккупанты, в конце концов, также обладают правами. Войны за землю и войны, ведущиеся на земле, в силу самой своей природы порождают такие явления, как вторжение и военная оккупация. Поэтому МГП должно пытаться регулировать их, но это оказывается бесконечно трудным делом. Послевоенная попытка легитимировать патриотические движения сопротивления и одновременно защитить гражданское население на оккупированных территориях могла бы более явно считаться попыткой осуществить квадратуру круга (каковой она и была на самом деле), если бы предлагавшиеся меры по легитимации сопротивления не были столь нереалистичными. Их нереалистичность заключалась прежде всего в предположении, что вооруженное сопротивление может успешно осуществляться в полной изоляции от гражданского населения. Среди современников, не поддавшихся иллюзиям, был знаменитый голландский юрист Б. Ф. А. Рёлинг. Не питая абсолютно никаких симпатий к военным оккупационным властям, он выступил с известным (и часто цитируемым) комментарием в связи с изменениями 1949 г., сказав, что «дорога в ад, кажется, вымощена „благими“ конвенциями»[437]. Может ли оккупационная армия выстоять против предсказуемой враждебности населения, полагаясь исключительно на «полицейские» меры? А ведь только такие меры были бы в ее распоряжении, если бы более сильные военные меры, обобщенно называемые репрессалиями, были поставлены вне закона. Те, кто, подобно Рёлингу, пытались подходить к рассмотрению предмета объективно и бесстрастно, находили определенный смысл в расплывчатости формулировок приговоров, вынесенных в ходе «процесса о заложниках» и «процесса Верховного главнокомандования». То, что делали оккупационные власти во время Второй мировой войны с целью подавления сопротивления, было преступлением не потому, что они вообще делали это, а из-за тех крайностей, которые они допускали в своих действиях, и той идеологии, которой они при этом руководствовались. Действия сил сопротивления, какими бы смелыми и патриотичными они ни были, не могли не вызывать жесткой ответной реакции и, подобно тому, как это имеет место в случае шпионажа (который также может быть и смелым, и патриотичным), не могли не выходить далеко за те рамки, в которых право войны могло оказать действенную помощь.

Событие (длящееся, как оказалось, бесконечно), которое послужило испытанием для этого послевоенного урегулирования проблемы, началось с победы Израиля в Шестидневной войне в начале июня 1967 г. Разумеется, к этому времени уже имелось достаточно случаев повстанческой и противоповстанческой войны, которая, поскольку велась в основном теми же «партизанскими» методами, какими борцы сопротивления сражались против вражеских оккупантов, поднимала точно такие же гуманитарные вопросы. Такая параллель представлялась вполне уместной автору, который приблизительно в то же самое время охарактеризовал Латинскую Америку как «континент, оккупированный собственными армиями». Более того, среди стран, обретавших независимость в результате процесса деколонизации, и антиколониально настроенной части международного сообщества в то время широкое распространение получила идея о том, что национально-освободительная борьба против колониальных держав должна рассматриваться как законное вооруженное сопротивление против незаконной оккупации. В 1967 г. эта идея была очень близка к тому, чтобы быть инкорпорированной в МГП. Прежде чем это произошло в 1977 г., еще оставалось место для разногласий по поводу формального правового положения держав in situ[438], но по поводу положения, в котором оказался Израиль после своей феноменальной победы, не было никаких сомнений. Разве не подпадал он сразу же под четвертую Женевскую конвенцию, которую он подписал наряду с первой, второй и третьей прямо на первоначальной официальной церемонии подписания и которую ратифицировал спустя всего лишь 18 месяцев? Разве не были его действия просто-напросто военной оккупацией безо всяких оговорок?

Но мало что бывает простым и безоговорочным в отношениях между Израилем и его арабскими соседями. Беспрецедентно сложный характер этих отношений уже упоминался в «Entr’acte» после части II этой книги. Дополнительные трудности появились, когда влиятельные политические силы Израиля начали настаивать на том, что окончание военных действий следует рассматривать не как начало оккупации чужой территории, а как возвращение земель, которые (в силу давних исторических и религиозных причин, существа которых мы здесь не будем касаться) на самом деле по праву принадлежат Израилю. В подтверждение этого они именуют территорию, которая во всем мире называется «Западным берегом» (реки Иордан), еврейскими провинциями Иудея и Самария. Более того, израильские правительства настаивали, исходя из современных исторических и политических оснований, что территории, которыми Израиль теперь распоряжался, являются не «оккупированными», а «управляемыми» – термин, не имеющий признанного статуса в МГП, но призванный подкрепить официальную позицию Израиля, состоящую в отрицании применимости ЖК4 де-юре при одновременных попытках использовать ее «гуманитарные положения» де-факто (иными словами, Израиль как бы соглашался с духом, но не с буквой этого правового документа). Это было не единственной исключительной особенностью того, что почти все остальные члены международного сообщества рассматривают как военную оккупацию, в отношении которой ЖК4 действует де-юре, – точка зрения, которую я разделяю. В частности, оккупация продолжается значительно дольше, чем предполагалось во время разработки этого правового акта, и тем самым открывается возможность для принятия мер ad hoc и разработки подручных средств, которые могут оцениваться только лишь с точки зрения морального соответствия духу МГП (и, разумеется, духу права в сфере основных прав человека). Предполагается, что суверенные права не могут быть определены до формального заключения мирного договора, но официальные израильские карты не содержат «абсолютно никакого разграничения между тем, что часто определяется как собственно территория Израиля (т. е. в границах, существовавших до 1967 г.), и оккупированными территориями»[439]. Фактически имели место две аннексии территории (Восточного Иерусалима в 1967 г. и Голанских высот в 1980 г.), а контроль Израиля над Западным берегом к началу 1980-х годов стал настолько похож на де-факто аннексию, что авторитетный старейшина американской еврейской общины именно так и его и охаратеризовал[440]. Другой экстраординарной особенностью, которая, как и аннексия Голанских высот, оправдывалась необходимостью гарантировать национальную безопасность, было все возраставшее переселение израильских граждан на оккупированные территории и создание там укрепленных еврейских поселений, причем каждый раз за счет палестинских жителей, чему невозможно найти оправдания ни в одном разделе международного права.

Нет сомнения в том, что эта военная оккупация – именно как военная оккупация – исключительна и уникальна по своему характеру, а ее взаимоотношения с международным правом способны поставить в тупик своей сложностью. Тому, кто их анализирует, следует попытаться разделить, насколько это возможно, те элементы, которые поддаются объяснению с точки зрения оккупационной политики, претендующей на законность, и те, – как, например, экономическая эксплуатация и создание поселений, – которые, наоборот, относятся к противоправным идеям аннексии или исторического права на территорию. Подобные попытки отнюдь не обречены на неудачу. Независимо от того, что многое из происшедшего за